Восковые фигуры
Шрифт:
В такие минуты Пискунов впадал в депрессию, с отвращением отодвигал машинку и отдавался сладостным виденьям — представлял себя крадущимся по длинному коридору, по широкой ковровой дорожке. Вот секретарь обкома Толстопятов выходит из кабинета, тяжелый, вальяжный, значительный. И тогда он… Нет, не здесь, схватят в одно мгновенье, бежать некуда, лучше по пути к машине — скользнуть, как тень по стене… Поднимается рука с пистолетом. Бах-бах! Илья Спиридонович заваливается кверху обмякшим пузом, сучит предсмертно ножками… И сразу чувство облегчения, свободы. Проливает официальные слезы «Бреховская правда», некролог на целую страницу.
Привычным усилием Михаил пытался отбросить завесу времени, оторваться от суетных будней — а что же там впереди? Но пусто было впереди, мысль его беспомощно блуждала в потемках,
Ах, он знал, конечно, догадывался. Он трус и предатель. И вот оно возмездие! Уилла, любовь моя, прости мне мое кощунство. Я предал и тебя и себя, надругался над твоим священным именем, и нет мне оправдания. Пискунов хорошо помнил тот день, когда они встретились на пустынном пляже и он, пользуясь ее невиданными подсказками, без труда вычислил местонахождение прелестной дамы. И как часто потом бродил под окнами, не спуская с них глаз, и замирал, когда на пестренькой занавеске мелькал ее знакомый силуэт. Но о себе напомнить не решался.
И вдруг однажды ночной телефонный звонок — сигнал тревоги. Сначала он не понял ничего. В трубке взволнованная, путаная речь. Говорит Маша! Маша? Какая Маша? Встречались у Захаркина, с автобазы… Ах да! Женский голос сбивчиво твердил на пределе отчаяния: «Ах простите! Вы разрешили в любое время, и я осмелилась… С ним что-то случилось! Помогите, я должна знать всю правду! Спасите Захаркина!»
Михаил размышлял озадаченно: что за паника? Сначала вообще всерьез не принял, вспомнил, как вместе откачивали пьяного забастовщика. Лишь позднее, когда о пожаре стало известно и некоторые подробности выяснились, а на его телефонный звонок сообщили, что упомянутый клиент в списках живых не числится, хотя поиски продолжаются, Пискунов решил, что страхи любящего сердца не лишены оснований.
По привычке посмотрел на будильник, время за полночь — это был час быка. Пискунов выскользнул из-под одеяла, задержал взгляд на безмятежно спящей Валентине: губы полуоткрыты, кулачок по-детски подвернут под щеку — трогательная картина, ничего не скажешь. Ах, Валентина, Валентина! Только и хороша ты, пока спишь!
Он шагал по пустынным городским улицам, настороженно прислушивался к звонким шагам редких прохожих. И в то же время полон был сладких предчувствий, но еще боялся им верить.
Ночь тихая, волшебная. Над головой Вселенная сияла звездными россыпями. Утомленные за день бреховцы ворочались в своих постелях и не ведали еще, какие сюрпризы готовит им день грядущий. А предрассветный сквознячок уже гулял на просторе. Жемчужные нити фонарей убегали вдаль, и улицы казались нескончаемо длинными. Именно ночь соединяет человека с бесконечностью мироздания, думал Михаил и вертел головой, бегло скользя глазами по знакомым созвездиям.
Разбудив дремавшую вахтершу, он вошел в свой кабинет и долго мерил его широкими шагами, размышляя о превратностях человеческих судеб и их непредсказуемых столкновениях.
Между тем, размышляя о Захаркине, Пискунов как бы вторым планом совсем о другом думал: Уилла! Так вот к чему он исподволь подбирался, сам не отдавая себе в том отчета. Искал на самом деле подходящий предлог и нашел. Ей, конечно, небезразлична судьба ее подопечного, и следовательно…
…Мчится ночной троллейбус по пустынным улицам спящего города, мчится без остановок, и единственный в нем пассажир — Пискунов. Его устремленная вперед фигура, полная трепетного ожидания, с бледным лицом, растрепанными волосами, с горящими глазами, почти безумными, кажется нереальной, почти фантастической.
Все чаще чудилось ему, что Уилла зовет его, слышался ее голос, звенел в ушах, как сладкая музыка, и все меньше оставалось сомнений. Он решился внезапно. Все вылетело из головы — и что он мог ошибиться, и что время выбрал не слишком удачное, что У нее, наконец, есть муж, мрачноватый философ, и придется давать объяснения, оправдываться.
На остановке он вышел и некоторое время отыскивал взглядом окна, чтобы правильно сориентироваться; в окнах еще горел свет. И лишь когда приближался
Уилла стояла у распахнутого настежь окна спиной к вошедшему — сама воплощенная задумчивость. Но то не была задумчивость размягченного духа, беспредметная в своей мечтательности, — вся ее фигура казалась продолжением мысли, напряженной, сосредоточенной. Где та беспечность и шаловливая резвость юности, что рвется наружу наперекор всему? Именно такой запомнилась она в то памятное утро, в день ее прилета, когда он своим телом закрыл гранату, чтобы их защитить.
Полумрак скрывал Пискунова, и взгляд ее скользнул рассеянно мимо; Уилла отошла от окна, села у маленького ночника с рыжим пятном на прожженном абажуре — не ту лампочку вкрутили, подперла щеку ладонью, думала, опустив ресницы.
Одна в чужом и враждебном мире, а впереди пугающая неизвестность. Что она узнала об этом времени? Люди наивно верили в заманчивые обещанья, в те лозунги, что были начертаны на их знаменах. Вера слепа. Она не отличает истинную идею от ложной, принимает все целиком, не ведая сомнений. Именно вера, а не разум рождает фанатиков и героев. Будучи жизнью духа, вера сильнее жизни физической, сильнее инстинктов. Поэтому, наверно, думала Уилла, самопожертвование считалось естественным, а сама мысль о ценности человеческой жизни казалась кощунственной, почти преступной. Таков и Герт в своей дьявольской одержимости. А ведь он обладает гигантским интеллектом и способен провести границу между добром и злом, но не делает этого. Почему? Самонадеянный эгоизм дороже истины? В этом таилась для нее загадка. Все же она решила не быть ему судьей, в своих заблуждениях он должен убедиться сам. Время торопило ее привести в исполнение свой фантастический план. Как нужна ей сейчас, в минуты сомнений, рука друга, чтобы опереться на нее и не скатиться в пропасть!
Пискунов нерешительно потоптался на месте и, не найдя ничего лучшего, чтобы дать о себе знать, тихонько покашлял.
Уилла медленно повернула голову, вглядываясь в полумрак комнаты, точно еще не веря глазам, а затем с радостным возгласом протянула навстречу руки, ресницы ее задрожали.
Они испытующе смотрели друг на друга — так встречаются старые друзья, что целый век не виделись: глаз улавливает происшедшие перемены, но лишь для того, чтобы про них тотчас забыть. Пискунов жадно впитывал ее и всю целиком, и каждую мелочь в отдельности. О, она была все так же прелестна! Распущенные волосы в свободной небрежности черными каскадами стекали на плечи; тонкий трогательно-нежный изгиб шеи, глаза сияют, как будто сами излучают свет, а щеки горят румянцем — отблески внутреннего огня. На ней был в мелкий горошек простенький халат с оторванной верхней пуговицей, на ногах разношенные тапочки на босу ногу, и это делало ее по-домашнему уютной, близкой. Но кое-что изменилось. Стерлось то неуловимое несходство, что отделяло ее от людей этого времени, она стала как бы ближе к ним, почти такой же, и эта перемена не укрылась от его глаз. Слова, что они говорили друг другу в первые минуты, были сумбурны и на посторонний взгляд даже лишены смысла, сплошные восторженные междометия. Пискунов в чем-то каялся, умоляюще прижимал к груди руки, говоря, что не в силах владеть собой и может совершить любую, самую непростительную глупость и совершил; Уилла укоряла себя, что сама воздвигла между ними преграду, хотя, добавила она смеясь, что было бы с людьми, если бы все женские запреты выполнялись столь же неукоснительно. Говорила, и тон был шутливым, а сама все вглядывалась в его лицо, бледное до прозрачности, как после тяжелой болезни. Был он какой-то весь внутренне подавленный, озабоченный — сходное выражение она не раз замечала у людей, ее окружающих, то была характерная печать их жизни, и Уилла успела с этим свыкнуться, а нетерпеливое желание поскорее поделиться своими планами помешало ей глубже проникнуть в душевное состояние Пискунова.