Восковые фигуры
Шрифт:
Конечно, будь на месте Пискунова человек более грубой организации, менее эстетически подкованный, сцена, возможно, приняла бы другой характер, более динамичный, скажем так. Михаил же, романтик в душе, был слишком влюблен и счастлив, чтобы вот так сразу спуститься с небес на землю, и, возможно, упустил момент. Когда же источник его эстетических восторгов иссяк и он вскочил и сделал робкую попытку прелестную даму обнять, Уилла мягко его пресекла — уперлась в грудь ладонями с растопыренными пальчиками, создав некоторое расстояние.
— Нет, нет и
— Но почему, почему? — взывал Пискунов, тоскливо созерцая недоступное.
— А потому, что они вот-вот появятся! — Веский аргумент. Губы ее, слегка подсохшие, вздрагивали. — Любовь должна иметь пространство, простор… В том числе и во времени, не правда ли? Да ты ведь и не за тем сюда пришел, сознайся! Была, наверно, какая-то цель, предлог? — Уилла смеялась, лукаво поддразнивала. Затем взлохматила волосы ему и умчалась в соседнюю комнату, стремительная, как горная лань.
А Пискунов остался в размышлениях… О собственной незадачливости? Отнюдь! «Ах, грубая чувственность, — мнилось ему, — как ничтожна в ней доля счастья, и какое блаженство дарит любовь возвышенная!»
Когда Уилла вернулась, на ней была восхитительная кофточка нездешнего покроя, сквозь которую все просвечивало, и коротенькая юбка выше колен, согласно моде. На лицо она набросила выражение неприступности, несколько даже чопорной, а губы вздрагивали, и она их покусывала, чтобы не рассмеяться: вспоминались подробности происшедшей сцены.
— Совершенно не умею владеть собой, — пожаловалась Уилла. — Когда-нибудь это меня погубит.
Пискунов промолчал. Неизвестно почему, он был недоволен собой, и из-за этого чувства смутной досады испортилось настроение.
А Уилла, вздохнув и поджав под себя колени, опустилась на низкий диванчик, протестующе скрипевший при каждом неловком движении: похоже, он устал от жизни и жаждал покоя. С чисто женской подчеркнутой озабоченностью она принялась одергивать юбку — жесты, сходные во все времена и одинаково лукавые. Подождав, пока с этим будет покончено, Пискунов взял ее за руку. Он был серьезен и несколько даже мрачен.
— Любовь моя! — начал он, теребя ее пальчики. — Ты спросила, так в чем же истина? Истина одна: ты и я! Цель, предлог! Ах, к чему все это? — продолжал он с печальной насмешливостью. — Я презираю себя за нерешительность, за робость. Почему теперь, а не раньше? Мучился, страдал… Милая У! Все еще так трудно поверить. Да, я все еще сомневаюсь, что ты реальность. Но пусть болезнь, пусть я тебя выдумал. Любовь к тебе — единственное спасение в этой жизни, и цель и смысл. Когда мне так плохо, что не хочется жить, я говорю себе: на свете есть она, и в сердце зажигается огонек. Разве это не награда за все?
Слушая, Уилла нежно прильнула к нему и, как тогда на пляже, тихонько перебирала волосы, редкие, истонченные, с глубокими залысинами.
А он говорил, говорил… Впервые рядом был человек, который его понимал, и он спешил утолить жажду духовной близости, по которой испытывал давний и застарелый голод.
— Я
Должно быть, его пылкая речь, приправленная каплей горечи, глубоко проникла в сердце Уиллы и не осталась безответной. Взяв его руку, она сказала, что хотела бы называть его не полным именем, а сократить его до одного слога, как у них принято, и говорить не Михаил, а просто — Ми. Пискунов был потрясен: в ее чувствах к нему больше не оставалось сомнений.
— Дорогой Ми, — промолвила Уилла задумчиво, — помнишь, я говорила, что ты родился слишком рано? Подумать только, нас разделяют века, и все-таки мы вместе. Разве не чудо? Пусть ненадолго…
— Вы скоро покинете нас? Когда?
— Зачем знать? Я и сама не знаю точно. Да и не хочу. — Он выслушал и покивал головой, в рассеянности обдумывая что-то свое. Заговорил, не отпуская ее руки:
— Однажды, когда я мечтал о тебе, у меня мелькнула безумная мысль: вдруг ты останешься здесь навсегда? Понимаю, нелепость, абсурд. Вернетесь в свой мир, привычная жизнь, друзья… Чего бы мне хотелось больше всего на свете, — перебил он сам себя и даже радостно встрепенулся весь, — ах, как было бы славно! Умереть, прежде чем этот последний миг наступит. — Пискунов опустился рядом с Уиллой, обнял ее колени и зарылся в них лицом. — Буду думать, что улетаю вслед за тобой. Буду жить в твоей памяти!
Обеспокоенная, она сжала ладонями его лицо и тихонько приподняла.
— Милый, ты плачешь? Но почему? Неужели так все плохо?
— Только обещай мне сказать точно — когда! Обещаешь? — Он с усилием рассмеялся над собой. — Все из-за болезни. Чувства перехлестывают через край. Нельзя, наверно, так сильно любить, должна оставаться хоть маленькая дистанция эгоизма, самосохранения, как ты думаешь?
Он еще и шутить пытается!
И тогда, движимая внезапным порывом, она приникла к нему, обвила за шею с нестерпимой силой и болью, шепча:
— Как мне хочется сейчас… чтобы все произошло… Прямо сейчас, вот в эту минуту! — Глаза ее умоляли. — Милый, оттолкни меня, не дай… Не дай же! — Она вздрагивала в его руках, точно потрясенная судорогой. Пискунов с трудом ее удерживал, почти испуганный. — Мой мальчик, мой дорогой Ми! Я люблю тебя, люблю! Но не здесь, не теперь. Сколько бы ни оставалось времени до конца, пусть один только день, но он будет целиком наш, наш…
Оба они слились в объятиях и замерли на миг. Уилла с усилием оторвала себя, встала и шире распахнула окно, как бы с желанием раздвинуть всю стену. В наступившей тишине слышались голоса ночи: где-то отчетливо пробили настенные часы, и Пискунов машинально насчитал три удара, прошумела шинами по асфальту машина, оставив позади себя отголосок музыки.