Восковые куклы (сборник)
Шрифт:
— Поди, проверь, — старику было трудно говорить, у него были плохие зубы, он пил один лишь бульон и питался хлебной мякотью, размоченной в кипятке, а все остальное глотал целиком.
— Тут есть такая птичка, баклан, так вот он всю эту рыбину проглотит, а потом переваривает. Вот и я так.
Он колол сухие можжевеловые ветки и варил мидии. Неподалеку лежали их раковины, кое-где даже оставалась жемчужная розовая мякоть, и Саша поняла, на что похожи эти скалы: не стены казарм, не молозиво горячей самки, а цвет раскрывшихся мидий.
Старик казался странным. Он как
Саша поглядела вниз на море, перебралась через окаймляющие валуны, но там оказалось тоже слишком высоко для прыжка. Лоно, нежная мякоть бухты, было так далеко. Вплавь, как надеялась она, выбраться не удастся.
Она вернулась к костру. Старик отрывал мидий от раковин и бросал в котел, где варилась каша. Рядом лежал топор и молотые ягоды барбариса в старой табакерке.
— Я попробую? — Дима расколол одну ветку и бросил в костер, старик наблюдал за ним, словно ожидая ссоры. Ссора действительно занялась мгновенно, как сухая можжевеловая ветка в костре.
— Вот я сейчас тебя этим топором! — мальчик в ярости вскинул топор, а старик быстро перехватил его руку.
— А ну, не балуй! — и снова склонился над котлом.
— Пора уходить, — приятель Димы понял, что они здесь некстати, но Дима этого понимать никак не хотел, он выразительно глядел на него, толкал его в бок и молча умолял остаться.
Отход совершился быстро. Они без страха бежали по скальным тропинкам, с разбегу прыгнули вниз и рванули ладони веревкой. Туннель по дороге назад впечатлял уже не больше, чем лаврская пещера. Как стадо газелей, затаптывающее часть самого себя в страхе, они совершали полет.
Едва очутившись на земле, скользкие, грязные, в крови и извести, они взялись спорить из-за бревна с другими пацанами. Бревно они с гордостью препроводили к своей территории и загнали за камни.
Дима вытер голову полотенцем и, не теряя времени, пошел выпрашивать сало у толстого бородача. Трехлетка в синей шапочке снова был на пляже, он глядел, как Дима просит сало, а мамаша что-то нашептывала ему на ухо.
— Как чайки! — крикнул он. — Просите у людей. Вы как чайки!
Саша задумалась теперь о том, откуда берется презрение в словах и позе трехлетнего ребенка. Нашептывания дородной мамаши будут слышны ему, вероятно, до самой старости. Они шли пыльной дорогой, курили, делили чеснок и кричали пошлости в адрес проходящих женщин. Приятель сглотнул сало:
— Эй, подожди! Это он от меня это слово подобрал. Это мое слово, ты… — он дохнул на Сашу. — Незаметно, что я курил?
Пахло мятной карамелью и морем. Начинался дождь, и мальчики желали сделать что-то приятное перед тем, как расстаться. Они сорвали виноград на чьей-то даче и подарили ей целую гроздь. Там же подобрали бутылку.
— Сменяю на желатиновых червей
Осенний аэропорт был совсем пустым, и Саша скучала в ожидании своего попутчика, который отошел получить багаж. Она изменилась за эти месяцы: истончились руки, кожа стала заметно суше, и тени глубоко очертили глаза; но нельзя сказать, что красота поблекла, скорее, явственнее чувствовался жар под восковым налетом сна, который все-таки одолел ее. Она спала большую часть суток, покачиваясь в этом неживом состоянии, как в перекатывающемся песке, но случайные люди не замечали в девушке ничего необычного, поэтому она предпочитала общаться с ними.
Багаж пришел скоро, ее попутчик появился в дверях с небольшим чемоданом и избавил ее от необходимости оценивать можжевеловые безделушки и покрытых лаком рапанов, которых предлагал купить небритый пьяница в военной форме.
— Недавно рассвело, а он уже здесь мается, — они шли к одиноко стоящему автомобилю. Сонный шофер встряхнулся, согласился довезти их до Севастополя и медленно выкурил сигарету, прохаживаясь по асфальту.
— Хорошо, что я вас встретил, вдвое дешевле будет добраться, а там вы уже возьмете своего пацана — и назад, сегодня же вечером будете снова в Киеве. Шустро это у вас получается, только и успеете, что посмотреть на утренний город.
Этот человек был даже чересчур приятен, от него пахло одеколоном и исходило стремление окружить себя комфортом, казалось, что даже в салоне автомобиля он сейчас найдет полочку для этого одеколона, зубной щетки и бритвенного прибора и станет как ни в чем не бывало взбивать в стаканчике пену, поэтому Саша отвечала ему с некоторой неохотой:
— Я тоже волнуюсь. Понимаете, не хотелось бы его потерять.
— В любом случае, все у него было бы хорошо. Я сам из этих мест. Детство на грани пропасти, которым вы восторгаетесь, сдается мне теперь самым обычным. Да и общество готово сейчас взрастить любую прихоть: я любил высоту, теперь устанавливаю рекламу на высотных зданиях. Только теперь не восторгаюсь. Теперь спокойно закуриваю над пропастью, созданной человеком, и делаю свою работу.
Придется добавить, что с Сашей произошла не только физическая перемена. Постоянная сонливость вызвала некоторое помутнение психики, не отвратительное, но милое, хотя и настораживающее. Музыка конца шестидесятых, старые киноленты, битническая поэзия и скучные встречи в блюзовом баре… Все остальное время она спала.
Они уже приближались к городу по Камышовскому шоссе. Для воскресного дня это была еще рань, и Саше не хотелось тревожить людей в такое время. Они наверняка еще спали, к тому же, она помнила об истерическом темпераменте его мамаши. Хорошо бы выйти у поворота на Фиолентовское шоссе и прогуляться, по шоссе уже ходит автобус, как раз до кладбищ, откуда недалеко до того места, где живет Дима.