Воскресенье, ненастный день
Шрифт:
– Тебе нечего делать?
– спросил я и сам же поморщился от дремучей риторичности вопроса.
– возьми погладь мне рубашку.
Она притихла, внимательно изучая мою рубашку на спинке стула.
– Она же глаженая.
– А ты еще раз погладь. И не забудь набрать воды в рот.
– Это еще, зачем?
– Чтобы на рубашку попрыскать. А ты думала - чтобы помолчать? Ну что ты, радость моя, мне всегда приятно слушать тебя.
– Шут гороховый.
– Как? гороховый? Именно, гороховый, да?
– Да. Именно гороховый
–
– Ты наконец добреешься сегодня?
– спросила она, стараясь казаться рассерженной.
– Я боюсь подходить к тебе, когда у тебя в руках бритва.
– И правильно делаешь. Кстати, спешу сообщить тебе, что я так и пойду в гости - с бритвой в руках.
– Ах ты... Что вы этим хотите сказать, сударь?
– Чтобы ты и дальше боялась подходить ко мне.
– Надеюсь, это шутка?
– Разумеется.
– Значит, не самая удачная из твоего репертуара.
– Уж какая есть. Мы люди темные, мрачные, небольшие, маленькие, угрюмые, крохотные, глупые, такие-сякие и так далее...
– Вот, вот, - в той же шутливой манере сказала она, подчеркнуто испуганно отходя от меня подальше.
– Я знала, что с тобой это случится. Недаром врачи предупреждали меня, чтобы все режущие-колющие предметы от тебя пода, продолжила она, как обычно, не договаривая; на нее нападало это, как на заику с умеренными приступами, хочет-договаривает, не хочет - нет.
Тут я случайно задел локтем радио на письменном столе, за которым столь безуспешно брился, и оно неожиданно скрипуче-чревовещательским голосом заверещало:
– В Москве сегодня, в последнее воскресенье зимы минус пять - семь градусов ниже нуля и синоптики обещали ясную, солнечную погоду без осадков. А теперь...
Я легонько стукнул радио и оно обиженно заткнулось.
– Посмотрели бы в окно, прежде чем обещать, - проворчал я.
– Не будь занудой, - сказала она, помолчала и прибавила.
– А я люблю такую слякотную погоду.
– Люби, люби....
Когда мы вышли на улицу, шел мокрый снег. Съежившийся, озябший день. Она взяла меня под руку, но мне почудилась какая-то непривычная скованность и нерешительность в ее жесте. Какая-то неуверенность чего не было раньше. Я по-своему истолковал это, что меня немного успокоило; я ведь всегда считал ее нечуткой и боялся, что предстоит неприятный, тяжелый разговор между нами, который начнется с потрясающего недоумения с ее стороны.
– Поедем на такси?
– спросил я.
– Как хочешь, - не сразу отозвалась она.
– Что-нибудь не так?
– Все так, - сказала она.
– Нет, все не так, - сказала она, помолчала. Честно говоря, мне не очень.
– С чем тебя и поздрав, - сказал я, подражая ее манере.
– За что и спаси, - ответила она.
Голос у нее стал значительно грустней. Мы стояли на пустой стоянке такси и смотрели, как идет занудливый, серенький снег.
– Снег, снег, сне, - сказала она еле слышно.
– нелепое, нелетнее, холодное слово.
– Видишь, - сказал я, вдруг непонятно отчего желая
– Видишь, - сказал я, - с тех пор, как ты повелась со мной, ты стала тонко чувствовать слово.
– Лучше б я повелась одна, - сказала она грустно. Да, это верно, подумал я, что верно, то верно, ничего не попишешь. Подъехало такси.
– Садимся, - сказал я.
– Постой, - сказала она, не глядя на меня.
– Что?
Она молчала, меня раздражало ее молчание, а таксист через лобовое стекло сердито глядел на нас, не понимая, какого хрена нам нужно, потом резко рванул, машину с места, поехал давить пешеходов, переходящих улицу не там, где надо. Укатил.
– Ну что?
– спросил я.
– Ничего, - сказала она.
– Ни-и-ичего...
– Ясно.
– Что ясно?
– спросила она.
– Климаксовые изменения в психике. Это бывает.
– Да, - сказала она.
– Точно. Точно. Точно. Тошно. Тошно. Тош.
– Ладно перестань.
– Нет, не перестану. Тошно. Тош. То.
– Ну тогда не переставай, - сказал я понимающим тоном.
– Видишь, какой я покладистый?
– Вижу, - сказана она.
– Я, знаешь, домой поеду.
Я молча пожал плечами.
– Может, подумаешь?
– я взял ее за рукав, пальто мокрое, неприятное ощущение от прикосновения замерзшей ладони к мокрой грубой материи сильно раздражало, но я не убрал руки. Первые шаги начинающего мазохиста.
Она скосила глаза и мельком глянула на мою руку, покрасневшую от мороза, на своем рукаве. Не очень красивое зрелище.
– Рруки, молодой человек, - негромко сказала она - Не тро.
И тогда не знаю, как получилось невольно, скорее всего, бездумно, я вытащил из кармана и другую руку, взял ее за плечи и осторожно привлек к себе. Она притихла, уткнувшись холодным носом мне в щеку. Мы стояли так довольно долго.
– Что?
– Спросил я .
– Ну что?
Она сначала не ответила, потом медленно выговаривая слова, спросила:
– Ты ведь уже не? Правда?
Я промолчал.
– Скажи, - настойчивее произнесла она.
– Ты ведь уже не?
– Не, - сказан я, глядя ей в глаза.
– Правда. Уже не.
– Треньк, - пролепетала она так невыразимо грустно, что у меня сжалось остывшее сердце.
– Треньк, - повторила она, подставив руку в перчатке мокрым снежинкам. Все рано или поздно трескается с таким звуком. Тает, тает, исчезает. Тает, тает, исчеза.
– Да, рано или поздно все кончается, - сказал я таким глупым тоном, будто поддерживал светский разговор, хотя вполне мог бы помолчать, мог бы просто подумать эту пошлость, благо, пошлостей на уме у меня было - хоть отбавляй.