Воскресение в Третьем Риме
Шрифт:
Эмансипация евреев в ее конечном значении есть эмансипация человечества от еврейства». (Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Изд. второе. – М., 1954. Т. 1. С. 408). За круглым столом говорили, будто именно Чудотворцев настоял на включении этой статьи в собрание сочинений Маркса и Энгельса, когда его привлекли в качестве консультанта, что в высшей степени маловероятно: Чудотворцев так и не добился признания как философ-марксист, несмотря на то, что уделял марксизму пристальное внимание в своих трудах, написанных в тридцатые – сороковые годы, впрочем, авторитетом по вопросам немецкой философии он все-таки считался, неустанно подчеркивая при этом, что он диалектик, а в чудотворцевском контексте это значило «каббалист». Высказывалось также мнение, будто известные работы Чудотворцева по метафизике мифа оказали влияние на еще более известный труд Альфреда Розенберга «Миф двадцатого века», будто само слово «миф» предлагалось Чудотворцевым как возможный синтез гитлеризма со сталинизмом и чуть ли не Чудотворцев
Материалы круглого стола в «Позавчера» во многом основывались на домыслах и явных вымыслах, но резонанс от пьесы «Троянова тропа» они, безусловно, усиливали. После премьеры в театре «Реторта» я практически не покидал моего дома в Мочаловке, изредка встречаясь только с Клер. Именно она предупредила меня об очередном визите моей квартирантки мадам Литли. Та не замедлила появиться, что было тем более примечательно, так как я успел отвыкнуть от ее посещений, хотя деньги за комнату поступали через Клер аккуратнейшим образом. Оказывается, визит Литли был также связан с премьерой «Трояновой тропы». Элен, по обыкновению, курила пахитоску за пахитоской, зажигала одну ароматическую свечку за другой. Их подвижные огоньки странно контрастировали со сгущающимся мраком поздней подмосковной осени за окном, а Литли тараторила без умолку, мешая русский язык с французским. Речь шла все о той же генеральной репетиции в театре «Реторта». Что генеральная репетиция как бы совпала с премьерой, никого в Москве не удивляло. Сколько театров выдавало за спектакли свои затяжные репетиции, куда допускаются время от времени лишь избранные. Литли была в полном восторге от спектакля, но восхищалась она при этом и моей рецензией, то и дело повторяя, что ее, рецензию, одобрил сам monsineur Жерло. Я никак не мог сообразить, кого она так называет, знаком ли я с этим господином или нет, а она все повторяла: «Жерло… Жерло… мосье Жерло», что вызывало в моем воображении назойливую ассоциацию с лягушкой жерлянкой, надувающейся и квакающей в душную летнюю ночь, когда точно также могли куриться ароматические свечки и пахитоски. Я так и не успел спросить, кто такой мосье Жерло. Она сама мне вдруг сообщила, что мосье Жерло посетит нас (мадам Литли так и сказала «нас») в это же время завтра вечером. Я был несколько озадачен тем, что этот господин назначает мне свиданье в моем же доме через третье лицо, к тому же через даму, не потрудившись спросить, согласен я или нет, но мадам Литли, как заправская горничная, уже прибирала свою и мою комнату, чтобы достойно принять знатного гостя.
Только на следующий вечер я узнал, что этот знатный гость мосье Жерло – не кто иной, как Всеволод Викентьевич Ярлов. Мадам Литли так выговаривала фамилию Ярлов (Jarlov). Он приехал вместе с мадам Литли, снисходительно извинился за вторжение, снял пальто с каракулевым воротником, огляделся в поисках прислуги, но с подчеркнутой неуклюжестью сам повесил пальто на гвоздь в прихожей. Следом за ним вошел мой двойник в дубленке и, едва кивнув мне, принялся распаковывать разные целлофановые пакеты и кулечки. В них оказались всевозможные изысканные закуски, главным образом бутерброды и сэндвичи, как будто только что подобранные со столов на нескольких модных презентациях. Глянцевито отсвечивала черная икра, изысканно розовела ветчина, отливала янтарем заливна'я осетрина. Мой двойник деловито водрузил на стол бутылку виски, бутылку французского коньяку и бутылку бордо, потом аккуратно разрезал на ломтики специальным ножичком, извлеченным из кармана, огромный благоухающий ананас. Ярлов небрежно протянул ему со стола пару бутербродов, кажется, с ветчиной и с красной икрой, потом кивнул ему, указывая трубкой на дверь: «Хорошо, Федорыч, пока можешь быть свободен». Я забыл упомянуть, что стол был накрыт в комнате мадам Литли, так что я не знал, кто я здесь: все-таки гость или все-таки хозяин. Мосье Жерло развалился в покойном кресле моей тетушки, единственном в доме, не спрашивая разрешения, раскурил свою трубку и окутал душистым облаком дыма ароматические свечки мадам Литли. «Простая трубка, как у всех», – шевельнулась у меня в голове цитата из рассказа Эфенди Капиева, где шла речь, разумеется, о трубке Сталина. Я хотел было сказать, что у меня (у нас?) не курят, но спохватился: это должна была сказать дама, а она сама усердно затягивалась, присоединяя свои желтоватые колечки к щедрому серебристо-синему облаку Ярлова. Наконец, мосье Жерло вытер лысину надушенным, не иначе как батистовым платком и с преувеличенной, какой-то утробной любезностью обратился ко мне:
– Откровенно говоря, я приехал поблагодарить вас, Иннокентий Федорович, за вашу высокоталантливую и в высшей степени уместную рецензию в «Лицедее».
Я промямлил что-то вроде вежливого «спасибо». Признаюсь, я никак не ожидал от главного режиссера «Реторты» благодарности за свой опус. Мосье Жерло угадал мою мысль:
– Понимаю, у вас были основания ждать от меня… несколько иной реакции. Но, поверьте, дело тут даже не в моем сердечном расположении к вам. (Ярлов до краев налил мне чайный стакан французского коньяку) Дело в том, что вы действительно сыграли мне на руку Собственно,
– Да газету «Лицедей» и не читает никто, – робко вставил я.
– Так было до вашей рецензии. А теперь «Лицедея» читают из номера в номер, и в каждой строке выискивают «намеки тонкие на то, чего не ведает никто», а вернее, на то, что все изведали чересчур хорошо, на своей шкуре, так сказать.
– Что вы имеете в виду?
– Конечно, иноплеменных мясников, что же еще. Вы очень кстати их упомянули. Весь спектакль был рассчитан на то, что вы это сделаете. Или кто-нибудь, кроме вас, но все остальные сделали бы это хуже, топорнее. Согласитесь, у Чудотворцева и Верина не было возможности даже на нашей сцене одновременно говорить то, что они говорили тогда и сейчас.
– А это все-таки они говорили?
– Разумеется, они. Вам-то подобный вопрос, я бы сказал, не к лицу.
– Но я же не действующее лицо «Трояновой тропы».
– Именно вы действующее лицо. Ваша рецензия входит в спектакль как необходимая, может быть, ключевая реплика. Вы не заметили? Все или, во всяком случае, многое из того, что происходило после спектакля в Москве, в Мочаловке, в мире было его продолжением. Круглый стол в «Позавчера» – разве это не сцена из «Трояновой тропы»?
– За исключением одного обстоятельства, – не удержался я. – Сам Чудотворцев нигде не говорит об иноплеменных мясниках. Ни в шпенглеровском сборнике, ни в «Материи мифа», ни даже в «Оправдании зла». И согласно протоколу, этот разговор начинает не он. Цитату из Шпенглера приводит Верин: типичная провоцирующая подтасовка в духе будущих политических процессов.
– Тоже неплохо. Мнительность иноплеменного мясника, – хихикнул мосье Жерло.
– Так или иначе, не Чудотворцев о них заговорил, – настаивал я.
– Скажете, Шпенглер?
– Конечно, Михаил Львович не нуждался в Чудотворцеве, чтобы прочесть Шпенглера.
– Иноплеменный, но интеллигентный мясник. Не спорю. Но тогда чем вы объясните невероятную популярность Шпенглера в России в двадцатые годы? Неужели тем, что его читал партайгеноссе Варлих, а не тем, что его внедрил в культурное сознание Чудотворцев?
– Статья Чудотворцева в шпенглеровском сборнике анализирует отношение германской эсхатологии к православной апокалиптике. Шпенглер был только поводом, без которого статья не могла быть опубликована.
– Почему же Сталин был благодарен за повод Чудотворцеву, а не Шпенглеру? Почему он осыпал Чудотворцева привилегиями, почему он прямо-таки культивировал его творчество в тридцатые, в сороковые годы, и особенно в период борьбы с космополитами, то бишь с иноплеменными мясниками?
– Вы правы, если считать культивацией безусловный цензурный запрет на публикацию трудов Чудотворцева, аресты, один за другим, а также ссылку за ссылкой.
– Это называлось тогда: изолировать, но сохранить, – рявкнул Ярлов. – Такому режиму был подвергнут Осип Мандельштам. Никто не виноват, что хлипкий местечковый гений не выжил. И Шкловскому Троцкий выдал справку, что он арестован Троцким и дальнейшим арестам не подлежит. Кто, как не Сталин, мог позвонить в ту самую ночь Дзержинскому, чтобы спасти Чудотворцева от высылки за рубеж?
– Откуда же Сталин мог знать про иноплеменных мясников, если вторая часть «Заката Европы» не была переведена на русский язык, а Чудотворцев в шпенглеровском сборнике этим термином не пользуется?
– Сталин мог узнать это выражение из доноса, написанного идеологическим цербером Михаилом Варлихом.
– Так вы признаете, что само по себе это выражение исходит от Верина, а не от Чудотворцева?
– Повторяю, Чудотворцев через шпенглеровский сборник внедрил его в культурное сознание национал-болыпевистской интеллигенции, что не могло не привести в панику иноплеменных мясников. Сталин изолировал Чудотворцева, чтобы сохранить его от них, принимая во внимание и некоторые слабости Чудотворцева, его чувствительность к исторической конъюнктуре: они могли переманить его на свою сторону В конце концов, какое имело значение, печатались ли труды Чудотворцева в свое время, когда они были написаны и внимательнейшим образом прочитаны теми, для кого они предназначались. Вот теперь все печатается, а печатать нечего.