Воскресение в Третьем Риме
Шрифт:
– Должен ли я понять вас в том смысле, что вы считаете меня опасно больным?
– Отнюдь нет. Речь идет о некоторых особенностях крови, которые по нашим данным у вас могут быть. От этих особенностей может зависеть будущее человеческого рода.
– Неужели? Но откуда у вас такие данные… обо мне?
– Ваша фамилия… Ваша родословная… Ваша книга…
– Вы читали ее?
– Разумеется. И очень признательна вам за подробные сведения о вашем предке князе Фавсте Меравейском.
– Эту фамилию я не упоминаю. У меня говорится только о Меровеевом Посаде.
– Бывшей вотчине вашего рода!
– Совершенно верно.
– А не назовете ли вы каких-нибудь ваших родственников и их адреса?
Я промолчал. А она продолжала тараторить. Она напомнила мне, что Мировейский Посад народная этимология связала с церковным мiром после крещения Руси, хотя сам Посад куда древнее и, несомненно, назывался вначале Мровейским. «Не в меру дает Бог духа», – не удержался я, а она только понимающе кивнула. Не с Мровейской ли вотчиной соотносится тулузский род де ля Мервей, чьи ветви встречаются, впрочем, и гораздо севернее?..
– А вы пробу крови у Антонины Духовой успели взять? – опять-таки не удержался я.
– Mais sans doute, –
Она сделала паузу, искоса взглянув на меня, а потом продолжала в том же духе, пока за окном не стемнело. Нечего и говорить о том, что моя проба крови уже хранилась у нее в стеклянной трубочке. Я заикнулся, не проводить ли мне ее на станцию, но она многозначительно ответила, что предпочла бы провести сегодняшнюю ночь под моим гостеприимным кровом. Я смущенно постелил ей в соседней комнате на диване не слишком свежее постельное белье (Клер стирала его время от времени, но, боюсь, не слишком часто). На ужин мне было нечего предложить ей, кроме холодной картошки в мундире, но она проворно извлекла из своего маленького чемоданчика несколько крохотных баночек, в которых оказался сыр, что-то вроде паштета и фруктовое желе необычайной радужной расцветки. Все это сильно пахло какими-то незнакомыми мне специями. Мадам Литли попросила меня потушить электрическую лампочку зажгла свечу той же расцветки, что фруктовое желе, и предложила разделить с ней ужин. К резкому запаху кушаний прибавился экзотический аромат свечи, что-то смутно напоминающий мне, как и сама мадам Литли. Ночью я услышал, как она открывает окно. Я окликнул ее из-за стены, предупреждая, что делать этого не следует: ночи все еще слишком прохладные. Она не ответила мне. Я постучался в дверь, потом открыл ее. Никакой мадам Литли в комнате не было. Лишь на постели лежало ее платье цвета летучей мыши. Неужели она выпрыгнула в окно, голая? Я постеснялся искать ее в саду и оставил окно открытым, хотя в него тянуло острым весенним холодком. Согревшись кое-как, я заснул под одеялом. Проснулся я поздно. Солнце светило уже вовсю. Я вновь окликнул мадам Литли., и вновь мне никто не ответил, но когда я заглянул в комнату, то увидел ее, спящую под одеялом. Меня поразил ярко-красный цвет ее губ. Неужели она накрасила их перед сном?
Мадам Литли вышла из комнаты около полудня, весело поздравила меня с днем первого мая и за несколько минут приготовила завтрак, не отличающийся, правда, от вчерашнего ужина. Потом она закурила длинную сигарету или скорее пахитосу, и в комнате распространился запах, напоминающий радужную ароматическую свечу. После нескольких затяжек мадам Литли выразила желание снять у меня комнату на неопределенно долгое время. Оказаться под одной крышей с нестарой, как будто бы одинокой дамой, в смежных комнатах, вернее, в одной комнате, разгороженной лишь печкой… К тому же присутствие такой жилички не может не помешать моим свиданиям с Клер. Словно угадав мои сомнения, мадам Литли сказала, что будет подолгу отсутствовать, а точнее говоря, наезжать лишь время от времени, предупреждая меня о своих наездах заранее. При этом она предложила мне за комнату триста долларов в месяц независимо от того, живет она в комнате или нет, и тут же выложила из своей сумочки эту сумму. (Плохой каламбур, но не знаю, как иначе выразиться.) Стыдно признаться, но я никогда не держал в руках такой суммы и сразу же очертя голову согласился на все ее условия. После этого мадам Литли сделала мне реверанс, не без иронии, как я полагаю, подхватила свой чемоданчик и упорхнула. После этого прошел месяц, о мадам Литли не было ни слуху ни духу, и я уже не рассчитывал ни на какую плату, но 31 мая триста долларов в надушенном конверте принес мне не кто иной или, лучше сказать, хотя нельзя так сказать, не кто иная, как моя Клер. Я даже заподозрил, грешным делом, не свои ли деньги она мне дает (она работала медсестрой у доктора Сапса и хорошо зарабатывала), но на конверте мое имя было начертано теми же причудливыми буквами, что имя мадам Литли на ее карточке. Оказывается, парижский Имморталистический центр при семинарии святого Сульпиция сотрудничал с доктором Сапсом, и, передавая мне деньги, Клер выполняла поручение своего патрона. Мне ничего другого не оставалось, кроме как положить конверт себе в карман, что я и сделал с благодарностью; плата за комнату, остававшуюся практически в моем распоряжении, позволяла мне всецело посвятить себя работе над биографией Чудотворцева.
Интересно, что о дальнейших посещениях мадам Литли меня всегда заранее предупреждала Клер. Мадам Литли заглядывала в мой дом, иногда на несколько часов, но время от времени случалось ей и ночевать у меня. Тогда в доме снова появлялся запах странных паштетов и желе, а также ароматических курений, которые не курились, а в прямом смысле слова выкуривались вместе с бесчисленными сигаретами или пахитосками. Мадам Литли жгла при этом и свечи радужной окраски, которые горели при ней даже среди бела дня. Запах кушаний, курений и свечей был невероятно устойчив. Мне кажется, он до сих пор не выветрился. Да и кто поручится, что мадам Литли не заглянет ко мне в ту самую минуту, когда я пишу эту строку? Изредка я видел в ее длинных пальцах и стеклянные колбочки с пробами крови. Клер пересказывала мне разные слухи по поводу этих проб. Говорили, что Имморталистический центр проводит международную акцию по исследованию крови под названием «реальная кровь». Так переводила название этой акции Клер, не очень сведущая во французском языке. (У нее у одной из первых мадам Литли взяла пробу крови.) Я сразу же понял: по-французски акция называется «le sang real», что может означать «королевская кровь» или «кровь истинная». Клер рассказала мне, что отношения между парижским Имморталистическим центром и Трансцедосом доктора Сапса прервались, когда доктор Сапс присвоил себе некоторые пробы. Клер не знала, зачем они ему понадобились. Она вообще не представляла себе, что происходит в закрытых лабораториях Трансцедоса.
В театр я поехал из Мочаловки вместе с Клер, и уже в электричке мы спохватились: а куда мы, собственно, едем? Театр «Реторта» выступал в разных помещениях, и мы не знали толком, в каком из них состоится премьера или генеральная репетиция «Трояновой тропы». Я почему-то настаивал, что спектакль состоится на Тверской-Ямской, а Клер без особой, впрочем, уверенности убеждала меня, что разговор шел о Скатертном переулке. Я согласился обследовать сначала Скатертный, и Клер оказалась права: уже издали мы увидели в ноябрьских сумерках сияющие буквы «Реторта». (Интересно, что некоторые приглашенные этих букв не увидели и в театр не попали.) Я никак не мог понять, почему я раньше никогда не обращал внимания на солидный особняк, где разместился театр. Можно было даже подумать, что я не видел его раньше. Я заподозрил было, что особняк только что построен специально для театра, но тут же отбросил эту мысль. Особняк был, несомненно, старинный, традиционный, арбатский; я, наверное, много раз проходил мимо него, но почему-то не обращал на него внимания. Внутри особняк оказался не то что поместительным, а по-настоящему обширным. Первый, кого я увидел, был, разумеется, Ярлов. Он расхаживал по фойе в своем распахнутом по-домашнему кожане (дескать, здесь все свои, и нечего стесняться), его лысина лоснилась, а незажженная трубка в его руке напоминала теперь не столько указку, сколько дирижерскую палочку, особенно если вспомнить, что Мандельштам говорит о дирижерской палочке: «Она не что иное, как танцующая химическая формула, интегрирующая внятные для слуха реакции». Я бы только, пожалуй, говорил не о химической, а о танцующей алхимической формуле в связи с ярловской «Ретортой», где в тот вечер толкалась и толклась вся интеллектуальная Москва.
Не успел я подвергнуться липкому ярловскому рукопожатию, как со мной раскланялся Николай Иннокентиевич Арсеньев, или князь Коля, как его именовали в своем кругу. Князь Коля был в смокинге с моноклем, что заставило меня устыдиться моего потертого пиджачка, хотя стыдиться-то надо было этого невольного смущения. Во-первых, костюм князя Коли был явно маскарадный, подчеркнуто вышучивающий новоявленные дворянские замашки (князь Коля входил в дворянское собрание, но скорее как аутсайдер). А во-вторых, мы с князем Колей были некоторым образом в родстве. Его отец, легендарный князь Кеша, был моим крестным отцом. Говорили, будто он крестил и моего пресловутого царственного двойника, но это не представляется возможным: тот родился лет через тридцать после смерти князя Кеши, но тем упорнее держится слух.
В январе 1917 года чуть ли не в Мариинском театре давали оперу Чайковского «Евгений Онегин». Гремина пел редкостный бас Фока Всесвятский, и вместо того, чтобы запеть «Любви все возрасты покорны», он пропел «Очи черные». Говорят, с ним побился об заклад известный финансист Митька Рубинштейн на полмиллиона рублей, уверяя, что такой штуки Фока не отмочит. Фока принял пари спьяну, а потом схватился за голову, но полмиллиона ему негде было взять, и он спел «Очи черные». Князь Кеша, а точнее генерал Арсеньев, приехал на этот вечер с фронта и сидел в царской ложе с великими княжнами. Дослушав до конца пение Фоки (а спел он «Очи черные» головокружительно, как никакому цыгану никогда не спеть), князь Кеша перекрестился и сказал: «Ну, теперь, Настенька, все может быть». Его слова оказались пророческими.
К пророчествам князя Кеши прислушивались, хотя делали вид, будто не принимают их всерьез. На князя Кешу смотрели как на юродивого в мундире с тех пор, как он получил тяжелое осколочное ранение во время русско-японской войны. (С этим ранением связывали безбрачие князя Кеши, хотя поговаривали и о том, что он принял тайный постриг.) Впрочем, репутация юродивого не мешала военной карьере князя, превосходного артиллериста, так что к началу мировой войны сорокачетырехлетний князь был генералом. Князь как бы не заметил октябрьского переворота или не придал ему особенного значения. Мобилизованный в Красную армию, он относился к своим обязанностям со своей всегдашней обязательностью. Впрочем, его использовали, главным образом, как военспеца, в значительной степени как теоретика. Участвовать в боевых действиях против своих, то есть против белых армий, ему практически не приходилось. Может быть, это объяснялось тем, что большевики первое время были не очень сильны по части артиллерии, и прошли годы до того, как Сталин заговорил о «боге войны». Генералы были нужны для полупартизанской войны, которую предпочитали вести большевики. Вот почему князь Кеша осел в конце концов в Артиллерийской академии и написал учебник, выдержавший впоследствии несколько изданий. Ему даже оставили его прежнюю московскую квартиру, скромную по прежним временам, роскошную по нынешним. Впрочем, свою квартиру князь Кеша уступил своему бывшему денщику, многодетному Никите Парщикову, которого устроил вахтером в Артиллерийскую академию. Сам же князь Кеша обосновался в хибарке у некой Домашки или Домнушки в Кускове. Свое местожительство князь Кеша объяснил любовью к соловьиному пению. (Кусковские соловьи тогда еще славились.) Однажды во двор к Домашке зашел подвыпивший нищий. Этим нищим оказался бывший певец Фока Всесвятский, давший в свое время повод князю Кеше предсказать возвращение смутного времени. Фока пел теперь кое-когда на клиросе (все реже и реже), а куда чаще нищенствовал на папертях немногих уцелевших церквей. Фока напился с князем чаю, выпил рюмочку Домнушкиной настойки, да так и остался жить в княжеской клетушке, куда вскоре водворился еще один старец: историк Кузьма Первачев, автор малотиражных, но весьма обстоятельных исследований «Стояловы и Нестояловы в русской истории» и «Филатыч в судьбах православного мира». Кузьма Первачев тоже служил в Артиллерийской академии. Во времена идеологических послаблений он читал офицерам историю, а когда спохватывались и вспоминали о бдительности, перемещался в гардероб. С легкой руки князя Кеши, Фока начал вести кружок хорового пения в Академии, но чаще был не у дел, так как не мог обходиться без разучивания церковных песнопений, то и дело забывая, что они запрещены.