Воскресение в Третьем Риме

Микушевич Владимир Борисович

Итак, число обладает полом, чему простейшим подтверждением служат два полюса. Известный физик (Адриан не назвал его по имени) только что сказал, что для науки величайшей тайной остается и, по-видимому, останется в обозримом будущем различие положительного и отрицательного полюса. Это различие заключается также и в том, что два полюса – два пола, так что созвучие слов «полюс» – «пол», необъяснимое этимологически, восходит к первичным звукосимволам, на которых и основывается язык. При этом положительный полюс – женский, а отрицательный полюс – мужской. (Кира слегка улыбнулась; мне только еще предстояло узнать, что старший сын Чудотворцева Павел Платонович носит прозвище Полюс.) Адриан между тем невозмутимо перешел к принципиальным положениям каббалы. Сефирот, первоосновы бытия, безусловно, обладают полом. Их десять; среди них мужские – Хохма (Мудрость или Логос), Гедула или Хесед (Милость, Великодушие), Нецах (Торжество), Тифарет (Великолепие); женские – Вина (Разумение), Гебура (Крепость, Правосудие), Ход (Слава),

Малхут (Царство). Отсюда принципиальное положение: «Половая форма есть первичная форма создания». Очевидно, мужские и женские сефирот обречены вступать в брак друг с другом, как говорится в книге «Зогар»: «Еще и теперь Бог лишь производит половые соединения, реализует браки, и это он называет созданием». Так Хохма и Бина (Мудрость и Разумение) связаны брачными узами и в своем единении как бы меняются полом, так что Хохма слывет женским началом, в особенности среди непосвященных, среди которых распространен слух, будто София Премудрость Божия – библейская Хохма. Но над сефирот возвышается или предшествует им Кетер (Венец или Корона), сочетающая в себе два пола и напоминающая тем самым Обладающего Тайным Именем или даже совпадающая с Ним. Кроме десяти сефирот или вместе с ним существуют и двадцать две буквы древнебиблейского, древнееврейского алфавита, из которых сотворен мир. Нечего и говорить о том, что буквы также обладают полом и вступают в браки, образуя пары. Среди букв три – основные, семь – парные, двенадцать – простые. Таково происхождение сакральных чисел 3, 7, 12. Три основные буквы являются также материнскими или матерями. Это буквы А, М, Sh (тут насторожился я; мне вспомнились «Матери» из второй части гётевского «Фауста», к Матерям должен отправиться Фауст, чтобы обрести Елену, и не потому ли Штофик просил меня обойтись в моем докладе без Матерей, поскольку эти Матери каббалистического происхождения, а все каббалистическое более или менее запретно). Еще более укрепила меня в моих мистических подозрениях природа каббалистических Матерей: М – немой звук, подобный воде, Sh шипит, как огонь, А – примиряющее дыхание между ними. Но каждой из двадцати двух первичных букв соответствует число. Следовательно, числа также обладают полом. Говоря элементарно (Адриан голосом снова слегка подчеркнул слово «элементарно»), четные числа – женские, нечетные – мужские. Бывают и числа-андрогины, двуполые числа, которые называть преждевременно. Можно говорить даже о случаях математического адюльтера, когда через одну точку проходит не одна линия, параллельная другой, как в теореме Лобачевского, и в этом случае Евклид – блюститель математического единобрачия. Но поскольку каждое число является не только простой суммой бесполых единиц, но неповторимым, органическим целым, то есть каждое число своего рода едина плоть, мы должны признать, что каждое целое число есть сочетание того и другого пола. Особое значение приобретают в этой связи имена, мистические сочетания букв и соответствующих им чисел, в свою очередь образующие некие сверхчисла, проблема, которую разрабатывает (Адриан так и сказал: «разрабатывает») в своих трудах Платон Демьянович Чудотворцев. Очевидно одно: онтологически, бытийно два пола сочетаются лишь благодаря Третьему, какого бы пола Третий ни был. Грехопадение было попыткой Женского сочетаться с Мужским, исключив Третьего, когда Третьим мог быть лишь Обладающий Истинным Именем: «Еже Бог сочета, человек да не разлучает». Так два несовершенных пола предпочли единению в Богоподобии размножение в дурной множественности: «Будете не как Бог, а как боги», и спасает их от бесполого небытия лишь обретение Третьего.

После доклада Кира ушла не с Адрианом, а со мной.

– Мы аки, – гордо сказала она, когда мы выбрались из подвала.

– Что это значит? – спросил я.

– Ты не понял? Первые буквы наших имен: Адриан, Кира, Иннокентий.

Я сначала связал это слово с московским аканьем, еще не зная, что казачий вероучитель Питирим Троянов признавал аканье за троянское произношение, противопоставляя «козаков» «казакам».

– Москвичи, что ли? – спросил я неуверенно.

Кира насмешливо покачала головой.

– Тогда белые? Кажется, по-тюркски «ак» «белый». Отсюда аксакал, белобородый. И Аксаковы отсюда. Кажется, «казаки» значит «белые лебеди».

– Ну ты Фавстов! Прирожденный филолог! Белые! Красных-то ты куда девал? Кто же и красные, если не белые, и кто же белые, если не красные! А что такое «аки» по-славянски, ты не помнишь?

– Как, – пробормотал я.

– Наконец-то ты допёр! – Кира даже в ладоши захлопала. – В раю змея говорила: «Будете яко боги», потому что их было двое, она и он. И пришлось им плодиться и множиться, а когда множатся, то умирают. Размножение смертельно, понимаешь? И все потому что их было двое, два, а у нас есть Третий, и мы не яко боги, мы аки Бог, Его образ и подобие. Бог-Троица, триединство, мы аки, аки, аки…

Я не знал, что сказать. Она продолжала в странном экстазе, идя со мной по пустынному переулку где встречались еще старые деревья.

– Каждой букве соответствует число, ты слышал? «А» – единица, «к» – двадцать, «и» – восемь в церковно-славянском исчислении. Подставь числа вместо букв! Выйдет 128. Первые две цифры дают 12. Двенадцать знаков зодиака, двенадцать апостолов. Один плюс два – три – число Божества,

двенадцать – число бытия, а последнее восемь – два в кубе, тройное удвоение. Аки – переход от Творца к творению, и от творения к Творцу. И все потому, что у нас есть Третий.

– Это он тебя научил? – не удержался я.

– Ну да, он, Адриан, Адрай.

– Ты говоришь: ад?

– Я говорю: Адрай, вечность, сочетание ада и рая.

– А такое сочетание возможно?

– Нет, невозможно. Просто и то и другое – одна и та же вечность, для одних рай, для других ад.

– А в нем и ад, и рай?

– Он Третий, понимаешь? Без него бы у нас не было того, что есть. Если бы не было ада, то не было бы свободы. В ад попадают те, кто хочет в ад, для кого принудительный рай хуже ада…

– Абсурд, – не удержался я.

– Именно абсурд, без абсурда нет свободы, – подхватила Кира. – Абсурд. Анаграмма: ад – брус, шестистороннее бревно, первооснова. А по-армянски «сурб» – святой. Значит, абсурд – ад сурб, ад свят.

– Это он тебе сказал?

– Он, но неважно кто. Тебе надо с ним сблизиться. Приходи в воскресенье в Музей изобразительных искусств, на выставку Пикассо. Мы с ним там будем. Только пораньше приходи, часам к восьми. Там очередь часа на три. Мы тебе очередь займем.

В воскресенье я приехал на Волхонку минут за пятнадцать до восьми утра, а очередь уже стояла длиннющая, так что я с трудом отыскал Киру и Адриана. Не скрою, каждая встреча с Адрианом смущала и тревожила меня. Я ждал объяснения и был не прочь избежать его. Но в то воскресенье об объяснении и речи быть не могло. Адриан и Кира были не одни, даже не говоря обо всей остальной очереди. Во-первых, с ними была та хрупкая золотокудрая девочка, которая слушала доклад Адриана в подпольной мастерской художника. На этот раз меня познакомили с ней. Я узнал, что Клаша Пешкина приехала с Алтая поступать в Гнесинку так как ее игра поразила Марианну Бунину, когда знаменитую пианистку пригласили послушать учениц музыкальной школы. Клаше негде было жить в Москве, и Марианна Яковлевна поселила ее пока у себя. Разумеется, мне в голову тогда не пришло, что из-за этого мы стали реже «встречаться» с Кирой. А вокруг Адриана толпились молодые люди мужского пола. Это были его единомышленники, последователи, поклонники в более специфическом смысле, чем я тогда мог предположить, хотя кое о чем уже догадывался.

Тетя Маша предпочла бы, чтобы я остался дома на воскресенье, но я уверил ее, что организуется коллективное посещение выставки Пикассо, а против моего участия в коллективных мероприятиях она не позволяла себе возражать. Но кое-что о происходящем у нас в институте она слышала и настоятельно просила меня по возможности не встречаться с Адрианом Луцким, что было тем более странно, так как она хорошо была знакома с его матерью Дарьей Федоровной Луцкой, урожденной Савиновой и знала самого Адриана с младенчества. Тетушка-бабушка, по обыкновению, как в воду смотрела. У нас в институте действительно готовилось комсомольское собрание по вопросам идеологической работы среди студенчества, и об этом собрании ходили противоречивые слухи. Говорили, что ожидаются дальнейшие разоблачения в духе двадцатого съезда, но по мере того, как ситуация в Венгрии обострялась, атмосфера вокруг ожидаемого собрания становилась более напряженной, и распространился слух, что предполагается заклеймить венгерских ревизионистов. Поговаривали даже, что в повестку дня включено персональное дело первокурсника Адриана Луцкого то ли в связи с его идейными завихрениями, то ли в связи с его личной жизнью (тут говорившие многозначительно понижали голос). В такой ситуации я считал непорядочным уклониться от общения с Адрианом, учитывая к тому же наши с ним сложные отношения, о которых, правда, все еще не заходила речь.

И в очереди на выставку Пикассо говорили, главным образом, о событиях в Венгрии. Примечательной особенностью того времени была распространившаяся готовность ввязываться в разговоры на самые острые темы с незнакомыми людьми, за что кое-кто уже поплатился. В очереди «на Пикассо» мнения разделились. Некоторые осуждали венгерских экстремистов, дискредитирующих политику демократизации и осложняющих положение Н.С. Хрущева, и без того шаткое, а успех могут иметь лишь перемены сверху, иначе анархия, хаос и возвращение сталинизма, но это было меньшинство. Большинство в очереди верило в скорейшее распространение венгерских новшеств на советскую действительность; выставка Пикассо воспринималась как одно из таких новшеств, и вся очередь весьма напоминала тихую, но решительную демонстрацию в поддержку венгерских реформаторов.

Но когда нам открылись выставочные залы, настроение новоприбывших зрителей изменилось. Все были слишком ошеломлены, для того чтобы говорить о венгерских событиях. Если уж и говорили о политике, то только о том, как мы могли жить до сих пор и не видеть всего этого. Таков был разрозненный хор отдельных энтузиастов, явно превозносивших Пикассо из принципа и мало что в нем понимавших. По-человечески трогательнее было недоумение среднего зрителя, не понимавшего, но пытавшегося понять. Но уже раздавались и резкие выпады против абстракционистской мазни, предвосхищавшие будущее выступление Хрущева на выставке молодых художников. Хрущев своим выступлением положил конец оттепели, а здесь в залах она еще царила, хотя за окнами сгущалась глубокая осень и на улицах Будапешта должна была вот-вот пролиться кровь.