Воскресение в Третьем Риме
Шрифт:
– А мои отношения с тобой?
– Повторяю, его это не касается. Но не слишком ли много мы с тобой разговариваем?
И она бросилась ко мне на шею, опьянив меня безудержным пароксизмом поцелуев. Ничего подобного в нашей жизни не повторялось никогда:
Не отрываясь, целовала, А гордою в Москве была.И этот запах, запах ее металлически жестких волос, застывшей осенней травы и мглисто-голубой дымки, окутывающей окрестные лесистые холмы, как будто она окуривала их своей сигаретой и дым остался у нее в глазницах.
В Москве наши вечерние прогулки прекратились: Кира упорно повторяла мне после лекций, что сегодня она занята. Но мы время от времени встречались(в цинично-техническом современном смысле слова),
Но и при наших коротких, тайных, как я тогда думал, встречах, когда любящим, как я опять-таки хотел думать, казалось бы, не до разговоров, Кира не молчала. Наша внезапная близость разрушила последнюю преграду, тормозившую Кирино свободомыслие, но я меньше всего мог ожидать, что, воспользовавшись этим, она заговорит о Григории Распутине. Распутин давно уже был негласно замешан в мое общение с тетей Машей. Это была одна из запретных тем, которые она отстраняла традиционным жестом закуривания. В прораспутинских монологах Киры меня поражал не только контраст с тетушкиной сдержанностью, но и совпадение темы, запретной в одном случае и непреложной в другом. В первый же наш вечер в нашей явочной квартире, как я называл ее про себя, Кира возвестила мне, что Распутин явил и выявил творческий эрос в православной традиции.
– Эрос, еще дохристианский, – проповедовала она, поспешно одеваясь (мы оба торопились; я на электричку в Мочаловку: тетя Маша сошла бы с ума, если бы я не приехал ночевать, Кира – к слепому отцу, о чем я тогда не знал), – эрос дохристианский, то есть истинно христианский. Отцы Церкви называли самого Христа Божественным эросом. Тайна сия велика есть. – Эти несвойственные ей слова она произнесла, понизив голос. – Экстатические секты хранили эту тайну, разжигая искру Божью на своих раденьях плясками. Ты знаешь «Весну священную» Стравинского? – Полуодетая, она кинулась к роялю и взяла несколько аккордов. – Настоящее христианство – лишь то, что было до Христа и будет, будет! Православие – это Иван Купала, креститель и совокупитель (вместо летней купальской ночи за окном сгущалась холодная дождливая тьма поздней осени). А Клюева стихи ты знаешь?
Поет тростиночкой Татьяна — «Я выплываю из тумана, Чтоб на пиру вино живое, Руси крещение второе, Испить нам из единой чары!.. Приди ко мне, мой лебедь ярый».Что-то слишком принципиальное было в движении, с которым она кинулась обнимать меня, уже натянув до колен чулки, но, как бы опомнившись, она деловито взглянула на часы и продолжала одеваться.
Не помню, в тот ли вечер Кира назвала Распутина гением сексуальной революции. Именно от нее я услышал впоследствии знаменитые строки: «Ra… Ra… Rasputin Russia's greatest love machine». В ее исполнении это были строки из религиозного гимна. А в ту осень Кира доказывала мне:
– Если бы Распутина не убили, у нас была бы другая революция: революция любви. Убив Распутина, революцию кастрировали.
–
– Не путай Божьего дара с яичницей, – парировала она. – Скопчество – высшая форма эроса, когда весь человек превращается в совершенный орган любви. Скопчество не оставляет человеку ничего, кроме пола, кастрация отсекает у человека пол, рассекает человека, как угрожал Зевс, и человек прыгает на одной ножке, даже если ему кажется, что он ходит на двух ногах, но одна из них, а то и обе – протезы. Кастрация – рассечение единой плоти, которую образуют человек с человеком, пол с полом.
– А как же ты говорила, что Сталин оскопил целый народ? Что же, оскоплял он или кастрировал?
– Не прикидывайся дурачком. Чтобы оскопить народ, нужно кастрировать человека. Вернуть человеку пол – вот задача нашего времени. Свобода начинается не на площади, а в постели, на ложе среди цветов.
Ее книжная выспренность покоробила меня. Она заметила это:
– Воскресить Распутина – вот что мы должны сделать, пойми!
– Как воскресить? Не дожидаясь воскресения мертвых?
– Как Христос воскрес. Распутин воскреснет, когда воскреснет пол. А пол воскреснет, когда вместо размножения будет единение. Кастрированные лишь сцепляются друг с другом, символ такого сцепления – свастика. А пол с полом крест-накрест. Такова тайна Розы и Креста.
Я не знал, что ответить. На следующий вечер Кира повела меня не в квартиру, где мы встречались, а в заброшенное полуподвальное помещение в переулке неподалеку от Цветного бульвара. «К нашему другу», – сказала она. Оказалось, что друг гораздо старше нас, официально не признанный художник, оборудовавший себе мастерскую в котельной, где он работал. Адик был уже там. До этого я встречал его лишь в коридорах института и все думал, должен я с ним объясниться или нет. Да и что значило объясниться с ним? Я по-прежнему ничего не понимал в том, что происходило между мной, Кирой и Адиком. О разводе с мужем Кира даже речи не заводила. А если бы завела, что я стал бы делать? Привести юную жену в нашу с тетей Машей общую комнату разгороженную печкой? Обременить зарплату тети Маши еще одним ртом? Прожить на мою стипендию было невозможно, даже если присовокупить к ней стипендию Киры. А жить к себе Кира не звала, хотя я подозревал, что мы встречаемся в ее квартире, где должны быть старшие, судя по роялю, музыканты или музыкант, но о них Кира никогда не говорила.
В полуподвальной мастерской художника я впервые мог присмотреться к Адриану Луцкому. Он был ниже Киры ростом, по крайней мере, на полголовы, в общем, среднего роста, тогда еще очень худой и хрупкий, говорят, что теперь в Америке, достигнув культового успеха, он поправился или попросту растолстел. Его серовато-карие глаза безразлично скользили мимо меня и точно так же безразлично он пожал мне руку, правда, без всякой неприязни. По-моему, с таким же безразличием он смотрел и на Киру. Адриан был явно поглощен своими мыслями. В тот вечер ему предстояло сделать доклад под интригующим названием «Третий в поле». Вместе с несколькими знакомыми и незнакомыми молодыми людьми я был приглашен слушать этот доклад. Мне бросились в глаза золотистые волосы одной девушки, совсем еще девочки. То была Клавдия Пешкина.
Голос у Адриана был негромкий, органически не допускавший никакого пафоса. Этот голос не мог заглушить шорохов, доносившихся из углов подвала. Там шевелились то ли крысы, то ли духи. Адриан продолжал говорить совершенно спокойно, все с тем же безразличием, которое, вероятно, следовало принимать за убежденность. Оказалось, что в докладе «Третий в поле» речь идет вовсе не о том поле, где стояла березка. Доклад был посвящен не полю, а полу. Главная мысль Адриана заключалась в том, что пол – основной признак бытия. «Бесполого не существует» – этой фразой он начал свой доклад. Я ожидал, что Адриан предложит своим слушателям какие-нибудь вариации на темы Фрейда, но ошибся; фрейдизм был для Адриана культурной ценностью, а не методом познания. «Фрейду не хватало математики, – сказал Адриан вскользь. – А над богами царит сущее вечно число». Эту цитату я впоследствии обнаружил у Флоренского, но в тот вечер Адриан говорил о ее пифагорейском происхождении, подчеркивая, что в мистике числа пифагорейство соприкасается или даже совпадает с каббалой. «Но, – подытожил Адриан два своих исходных тезиса, – если бесполого не существует и если бытие есть число, мы вправе рассмотреть элементарный вывод: число обладает полом». Я не сразу понял, что Адриан употребляет слово «элементарный» в духе секты элементариев: элементарный – не «простейший», а стихийный, первозданный, образующий бытие или даже предшествующий бытию.