Воскресение в Третьем Риме
Шрифт:
Маша не сомневалась, что Распутина убил князь Лик. Его орфические наклонности Маша знала лучше, чем следовало молодой девушке. Князь Лик был с ней совершенно откровенен, как водится между друзьями, и не скрывал своего намерения убить грязного мужика, поскольку сам он, Ликочка, и она, по его мнению, слишком этим мужиком очарованы, не могут перед ним устоять, а главное, не слишком ли мужик очаровался Машенькой вместо того, чтобы одного князя Лика любить. Маша с ужасом думала, что она ответит, если ее спросят об участии ее друга в убийстве. Ей ничего другого не оставалось, кроме как пойти к Чудотворцеву, как он сам ей назначал, не предвидя ли уже накануне, что произойдет ночью, заранее зная, что приглашение к Распутину недействительно.
Дверь Маше открыла все та же вышколенная монголка Таня, вчера
Я видел, как она собирается на доклад Чудотворцева. Даже в парикмахерскую чуть было не пошла, хотя вообще туда никогда не ходила. Окончательно раздумала идти только утром двадцать девятого.
– Нет, не пойду. Платья подходящего у меня нет, а специально сшить не успела. Ты, если к слову придется, привет ему от меня передай… от Марьи Алексевны Горицветовой.
Она помолчала, потом заговорила с каким-то странным пафосом:
– Время его пришло. Ему есть что сказать. А никакой власти без него не обойтись. Он же Зеленый, Вечнозеленый. Его слова Григорий Ефимович царю передавал. Сталин к нему прислушивался, а уж Никите-то без него и делать нечего. Он же Чудотворцев! Он знает…
То были последние слова Панночки из «Вия», и относились они к философу Хоме Бруту. Мне стало жутковато. «Панночка!» – вырвалось у меня, и былая подруга, двойник Аделаиды Вышинской, слегка улыбнулась:
– Возвращайтесь пораньше, mon enfant, чтобы не тревожиться мне.
Я-то знал, как она тревожится, не убили бы сегодня ночью Чудотворцева или, не дай Бог, меня, но удерживать меня она не смела.
А на доклад пришло совсем немного слушателей. Их малое число тем более бросалось в глаза, что доклад состоялся в актовом зале. Там был расстроенный рояль и докладчик нуждался в музыкальном инструменте. Даже не вся кафедра собралась. Преподаватели не пришли, так как не знали, что сказать. Студентов доклад просто не интересовал. Среди присутствующих выделялась совершенно седая женщина в платье, похожем на робу из мешковины. Синие глаза ярко горели над изможденными щеками. То была Эклармонда де Фуа из Мочаловки, вдохновительница Комальба Антонина Духова, она же Антуанетта Луцкая де Мервей. В заднем ряду притулилась Кира, а я-то сомневался, придет она или нет. Штофик официально, но сердечно поздравил юбиляра с восьмидесятилетием, упомянул его многочисленных учеников, поистине бесчисленные научные труды и сразу же предоставил слово многоуважаемому Платону Демьяновичу.
Чудотворцев вызвал в зале тревожное смущение. Как и опасались Штофик с Лебедой, профессор начал свой доклад цитатами из Сталина:
«…была ликвидирована надстройка над капиталистическим базисом и создана новая надстройка, соответствующая социалистическому базису. Были, следовательно, заменены старые политические, правовые и иные учреждения новыми социалистическими. Но, несмотря на это, русский язык остался в основном таким же, каким он был до октябрьского переворота».
Слушатели старшего поколения удивились, а потом испугались, почувствовав контрреволюционную иронию в словах бывшего вождя (не за это ли его и разоблачили?). А Чудотворцев как ни в чем не бывало продолжал цитировать Сталина: «Язык порожден не тем или иным базисом, старым или новым базисом, внутри данного общества, а всем ходом истории общества и истории базисов в течение веков. Он создан не одним каким-нибудь классом, а всем обществом, всеми классами общества, усилиями сотен поколений… Именно поэтому он создан как единый для общества и общий для всех членов общества общенародный язык».
Мифологию Чудотворцев уподоблял в этом смысле общенародному языку Миф об Орфее сложился во времена доисторической бесклассовой общности. Первоначально Орфей был культурным героем, возвещающим торжество гармонии над хаосом, но в классовом обществе менады, разрывающие Орфея на куски, приобретают своеобразную правоту: их оргиастическая пляска выражает народные чаянья, отвергающие, опровергающие
Аудитория откликнулась на эти слова юбиляра вежливыми аплодисментами; Платон Демьянович сел за рояль и взял несколько аккордов. Этой музыки никто не узнал. Я слышал, как позади меня дамы перешептываются, не станем ли мы теперь бессмертными, как этот Кощей Бессмертный.
«Вопросы есть?» – безразлично спросил Штофик, совершенно уверенный, что вопросов быть не может. И тут я даже не поднял руку, я просто встал сам, и валаамова ослица снова заговорила. Не дожидаясь, предоставят ли мне слово, я сказал, что доклад Платона Демьяновича перекликается со второй частью «Фауста» Гёте, написанной в том же возрасте с той же молодостью бессмертия. Гётевский Фауст выводит с того света на этот Прекрасную Елену, совершает подвиг, не удавшийся даже Орфею, так как Фауст постигает тайну Матерей, раскрытую исследованиями нашего коллеги Адриана Луцкого. Гробовое молчание воцарилось в зале. По-моему, сам Чудотворцев испугался, не говоря уже о Штофике, который даже побледнел. Но я увидел, как мне улыбается моя крестная Софья Смарагдовна. Я не заметил, как она вошла в зал.
А когда все уже расходились, ко мне подошла Кира и сказала:
– Отец приглашает тебя завтра вечером к себе.
– Отец? А кто твой отец? – едва выдохнул я в отчаянье от нелепости своего вопроса.
– Ты все еще не понял? Мой отец Платон Демьянович Чудотворцев.
– Так почему же… почему же ты Луцкая, а не Чудотворцева? – вырвалось у меня.
– А ты попробуй поживи с фамилией Чудотворцева, – ответила она, и я увидел, как по ее щекам текут скупые жесткие слезы.
Глава девятая
ПЛАТОН И СОФИЯ
НЕ ЗНАЮ, какую роль я беру на себя, приступая к этой главе. Иногда я себя чувствую Светонием, иногда Эккерманом, но эту главу я бы хотел посвятить, наконец, жизнеописанию Платона Демьяновича Чудотворцева, хотя бы краткому, но все равно не без вкраплений, слишком личных для печати, отдавая себе отчет, что из всей моей рукописи я решусь (или все-таки не решусь?) опубликовать одну эту главу.
Подчеркиваю, что жизнеописание в значительной степени основывается на высказываниях и рассказах самого Платона Демьяновича, из чего не следует, будто в тот знаменательный вечер 30 декабря 1956 года. Платон Демьянович рассказал мне или принялся рассказывать свою жизнь. Напротив, он скорее избегал говорить о своей жизни (не могу себе представить, чтобы он писал автобиографию или тем более мемуары), избегал, но то и дело проговаривался при всяком мало-мальски длинном разговоре. Эти проговорки вместе с другими довольно скудными данными, среди которых наиболее достоверны легендарные, я использую в моем непритязательном биографическом очерке, если и сглаживая противоречия, то лишь невольно, а по возможности бережно сохраняя их. Кое о чем Платон Демьянович проговорился в тот же вечер, не говоря уже о множестве вечеров, которые за ним последовали.
Дверь мне открыла Кира, что само по себе повергло меня в смущение. В небольшой комнате, освещенной лишь настольной лампой, я прежде всего увидел за письменным столом Клавдию, так как ей на лицо падал свет. Самого Платона Демьяновича я разглядел, к моему вящему смущению, не сразу Он сидел в сторонке, в полумраке, в покойном вольтеровском кресле. Ноги его были в поношенных домашних туфлях, а колени укрыты потертым клетчатым пледом. Он, должно быть, что-то диктовал Клавдии, когда на пороге комнаты появился я. Платона Демьяновича я обнаружил не раньше, чем услышал его слегка надтреснутый, утомленный многочасовой диктовкой голос: