Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
— Я на тебя рассчитываю, — сказал он, прежде чем Творогов успел что-либо ответить.
— Не знаю, — сказал Творогов. — Мне трудно вот так, сразу. Мне нужно подумать.
— Подумать — да, или подумать — нет? — настойчиво спросил Синицын.
— Скорее всего — нет, — сказал Творогов после паузы. Ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы произнести эту фразу. Ему всегда приходилось преодолевать внутреннее сопротивление, некий запретный барьер, преодолевать чувство тягостной неловкости, когда предстояло сказать не то, чего ждал от него собеседник.
— Нет? Значит, нет? — с неожиданной веселостью сказал Синицын. — Им, гагарам, недоступно наслажденье
Если он рассчитывал таким образом уязвить Творогова, то напрасно: на Творогова такие штучки никогда не действовали, мог бы Женька это усвоить.
— А впрочем, — продолжал Синицын, — я почему-то был уверен, что ты скажешь «нет». Только не предполагал, что так быстро.
— Я же сказал, что подумаю, — уже начиная сердиться, возразил Творогов.
— Это не меняет сути, — сказал Синицын. — Ты подумаешь не над тем, поддержать меня или нет, а над тем, как лучше обосновать, как убедительнее и достойнее сформулировать свой отказ. Вот над чем ты будешь думать.
Пожалуй, он был близок к истине, и это еще сильнее задело Творогова.
— По-твоему, я уже не имею права обладать собственным мнением? — сказал он.
— Нет, отчего же! — отозвался Синицын. — Я даже готов его выслушать, причем с большим интересом. Говори, пока мы не оказались по разные стороны баррикад.
— Ты думаешь, нам это грозит? — с усмешкой спросил Творогов.
Синицын присвистнул.
— Еще как! Так давай, выкладывай свои соо-бр-р-ражения!
И эту его манеру хорошо знал, давно уже подметил Творогов: когда Синицын говорил о чем-нибудь, что особенно его волновало, что имело для него слишком серьезное значение, он словно бы пытался укрыться за защитной оболочкой из легкой клоунады, паясничанья, словесной игры, он вдруг утрачивал естественность.
— Видишь ли… — сказал Творогов. — Прежде всего, если говорить честно, мне было бы чисто по-человечески тяжело и неприятно выступать сейчас против Федора Тимофеевича..
— А мне, ты думаешь, приятно? — перебил его Синицын. — Мне, ты думаешь, это доставляет радость? Но кто-то же должен расчищать авгиевы конюшни! Пойми, Костя, кто-то же должен!
— Погоди, ты не дослушал меня. Краснопевцев все-таки неплохой дядька, жаль старика. Говорят, последнее время у него и со здоровьем неважно…
— Ну да, ну да, — сказал Синицын. — Неплохой дядька, и здоровьице у него пошаливает — этого вполне достаточно для того, чтобы заведовать лабораторией, не так ли? А хочешь, я тебе скажу, что по-настоящему волнует нынче Краснопевцева? Результаты опытов? Нехватка приборов? Будущее лаборатории? Да ничего подобного! Единственное, что по-настоящему его беспокоит и волнует, — как бы кто-нибудь в комнате, где мы сидим, не открыл форточку! Он, видишь ли, боится сквозняков. Вот так-то. Ты опять скажешь: простительная стариковская слабость. Но не слишком ли мы снисходительны к этим слабостям? У одного больное сердце, и оттого мы боимся при нем произнести слово «пенсия», у другой маленький ребенок, и потому мы сквозь пальцы смотрим на то, что ее по полдня не бывает в лаборатории, третьей мы попросту не решаемся сказать, что она никуда не годный работник, что у нее нет склонности к исследовательской работе, не решаемся потому, что в свое время ее рекомендовал Петр Петрович и, оказав ей правду, мы тем самым рискуем нанести душевную травму этому самому Петру Петровичу!.. Мы снисходительны, мы добры, мы человечны! Но только за чей счет? Ты никогда не думал — за чей счет? Так я тебе скажу — за счет науки!
— Ты — максималист, Женька.
— Ах, как мы торопимся стать солидными! — воскликнул Синицын. — Как боимся собственной молодости, как стыдимся ее, как спешим с нею расстаться! А если хочешь знать, вся проблема-то как раз в том и состоит, что нашей лаборатории, нашему институту не хватает молодости…
— Ну знаешь ли! Это уже что-то из области отвлеченной романтики!
— А что? А что? Почему-то по отношению к отдельному человеку мы признаем, что он стареет, теряет какие-то свои прежние качества, пусть даже приобретая при этом опыт. А по отношению к коллективу? К научному коллективу? Разве это не может быть справедливо? Разве это не тот же самый живой организм, который живет, развивается, стареет? Ты ответь мне: когда тот же Краснопевцев пришел в институт, сколько ему было, сколько?
— Наверно, лет тридцать…
— Вот именно! Тридцать один год. Но заметь, никто не считал его тогда мальчиком. Наоборот! Потому что весь институт был молод. А теперь? Ну конечно, с высоты шестидесяти или семидесяти лет что там может представлять из себя какой-нибудь Синицын или Творогов? Так, детский сад… милые юноши… И что хуже всего — такое отношение ведь не диктуется каким-то намеренным злым умыслом, оно возникает само собой, естественно…
— Что же ты предлагаешь? Стариков на свалку? Или в лес отвозить на съедение волкам?
— Ну зачем же на свалку? Пусть работают. Но, понимаешь, нужно же какое-то движение, какая-то жизнь — нужно больше нам доверять, нужно создавать молодежные коллективы — лаборатории, может быть даже институты, без этого же нельзя! Создают же, например, молодежные театральные студии, целые театры из выпускников одного курса, и это почти всегда себя оправдывает!
— Театр и лаборатория — это все-таки не одно и то же…
— Не придирайся к словам. Я говорю о принципе.
— Честное слово, Женька, тебе надо было стать физиком. Для биолога ты слишком нетерпелив, — сказал Творогов.
— Ага, вот еще одна басенка, которую мы сами же выдумали и сами же ею утешаемся: мол, физика, математика — это понятно, там молодые ребята работают, там свежие идеи нужны, оригинальность мышления, смелость, без этого далеко не уедешь! Иное дело, мол, наша старушка биология. Биологу нужно прежде всего время. Нужны годы, десятилетия, чтобы накопить материал. Терпение, терпение и еще раз терпение! Позор нетерпеливым, позор выскочкам — им не место в такой солидной науке, как биология!
— Но не будешь же ты отрицать…
— Буду! В том-то и дело, что буду! — с упрямой горячностью воскликнул Синицын. — Нельзя быть рабом представлений, которые тебе достались по наследству, какими бы очевидными они ни казались… Вот тебе пример. Мы уже поглядываем в сторону ЭВМ, мы уже тянемся к ней — как же, мы приобщаемся к прогрессу, к научно-технической революции! — а сами продолжаем работать все теми же дедовскими методами. Мы ведь свято убеждены, что ЭВМ — это тот же арифмометр, только работает побыстрее… А о том, что новая техника может и должна принципиально — слышишь, Костя? — п р и н ц и п и а л ь н о изменить сам подход к исследованиям, методику опытов, подход к выяснению закономерностей, скрытых в серии экспериментов, об этом мы вроде бы и не ведаем… Да и не удивительно. Для этого же надо математику знать, глубоко, по-настоящему знать, а математические познания того же так высоко чтимого тобой Федора Тимофеевича находятся, мягко говоря, далеко не на современном уровне…