Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
— Вашими заботами. Помнишь, как Валечка Тараненко все из меня человека старалась сделать? Увидишь — передавай ей привет. Скажи, что Лешка Прохоров оправдывает доверие общественности, — он продолжал дурачиться, казалось, совсем забыв о том серьезном деле, ради которого пригласил сюда Творогова. — По глазам твоим вижу: ужасно тебе хочется спросить — и как это тебе удалось, Лешка? Как ты в замы сумел пролезть? И если ты не спрашиваешь об этом впрямую, то лишь из деликатности, которая тебе, Костик, всегда была особенно присуща. Лишь потому не спрашиваешь, что опасаешься меня обидеть столь нетактичным вопросом. А ты не опасайся! Я — человек необидчивый. Хочется — ну и спроси. Спроси, спроси.
— Ну, допустим, я спросил, — смеясь, сказал Творогов.
— А если спросил, так я отвечу. Не могу, понимаешь ли, когда человек на моих глазах изнывает от любознательности.
Удивительное
— Итак, я отвечаю на немой вопрос, мучительно застывший в твоих глазах, Костик. И ты слушай меня внимательно, потому что кое-что тебе еще может когда-нибудь пригодиться. Видишь ли, в любом солидном учреждении его руководителю, а в разбираемом нами варианте — директору института приходится время от времени произносить речи, которые никто не слушает, писать статьи, которые заведомо никто не читает, сочинять пространные справки, которые подшивают в дело, не пробежав глазами и двух первых строк, отвечать на запросы, о которых забывают, едва их сделав. Одним, словом, производить массу никому не нужной, пустой, зряшной, но тем не менее абсолютно обязательной работы. Да, все знают, что это никому не нужно, но, с другой стороны, — т а к н а д о, т а к з а в е д е н о. Естественно, любой занятый, уважающий себя человек очень болезненно относится к подобным вещам. У нашего директора, я тебе скажу, например, просто настоящая идиосинкразия по отношению к такой писанине. И вот, вообрази себе, вдруг появляется человек, который готов взять на себя всю эту заведомо бесполезную, никому не нужную работу. Появляется человек, который готов битый час говорить перед залом, одна половина которого читает, дремлет или обсуждает собственные дела, а другая половина нетерпеливо поглядывает на двери, соображая, нельзя ли как-нибудь незаметно улизнуть; появляется человек, готовый писать статьи, неважно куда — в стенгазету или ведомственный журнал, которые наверняка никто и никогда не будет читать, готовый в любой момент сочинить любую пространную справку, которая никому и никогда не пригодится. Ты понимаешь, Костик, со временем такой человек становится абсолютно незаменимым. Ты уже, конечно, догадался, Костик, этот человек — я, Алексей Степанович Прохоров, прошу любить и жаловать. Если угодно, я — современный человек-невидимка. Меня вроде бы и нет вовсе, я не заметен, но в то же время попробуйте-ка обойтись без меня! Ручаюсь, наш шеф скорее расстанется с десятью научными сотрудниками, чем со мной. Вот, Костик, и весь секрет моей карьеры. Я честно делюсь с тобой производственными секретами фирмы. Улавливаешь?
— Улавливаю, — сказал Творогов.
Не это ли умение — опережая других, выставить самого себя в смешном виде, как бы пригласить таким образом и товарищей своих посмеяться вместе с ним над самим же собой, не эта ли смесь веселого цинизма и самоиронии делала Лешку Прохорова таким непотопляемым? Человек, который смеется сам над собой, уже не располагает к тому, чтобы над ним насмехались другие. Сколько помнил Творогов Лешку Прохорова, эта защитная реакция была свойственна ему всегда, всегда выручала его, всегда срабатывала безошибочно.
Прохоров посмеивался, помешивал кофе, весело и вместе с тем цепко поглядывал на Творогова.
— А теперь перейдем к существу вопроса, как говаривал профессор Снегиревский за пять минут до окончания лекции. Ты уже понял, вернее, я уже намекнул тебе по телефону, что речь пойдет о Синицыне. Видишь ли, некто — я пока не знаю, кто именно, да это, впрочем, не так уж и важно — некто напел нашему шефу про Женьку Синицына: мол, он и талантливый, и работоспособный, и мыслей-то свежих у него всегда навалом, одним словом, находка для отечественной науки! И у старика, как я подозреваю, начала вызревать идея перетащить Синицына к себе, облагодетельствовать непризнанного гения… Я уже, честно признаюсь, пробовал его отговорить, пробовал осторожно намекнуть на то, что на самом деле представляет из себя Женька. Но где там! У нашего старика тоже характерец
— Что я? — спросил Творогов, насторожившись.
— Если бы ты, ну не специально, конечно, не специально, а так, к слову как-нибудь растолковал бы старику, что за фрукт этот Синицын. Рассказал бы, что уже был один человек, который пытался облагодетельствовать Синицына. Что из этого получилось, ты и сам знаешь.
Прохоров по-прежнему не переставал посмеиваться, говорил и тут же перебивал себя коротким, хмыкающим смешком, как будто речь и правда шла о забавных вещах.
— Интересно… — протянул Творогов. — Интересно. Не очень-то приглядную роль ты мне, я вижу, отводишь.
— Почему неприглядную? — сразу встрепенулся Прохоров. — Отчего же, Костик, неприглядную? Я же одного хочу: чтобы ты правду рассказал! Как все на самом деле было! Чего ж тут неприглядного — правду-то рассказать? К тебе бы старик прислушался, я знаю.
— Одного только не могу понять, — сказал Творогов, — чем это тебе Женька так помешал? Чего это ты его так боишься, а?
— Ты прав, Костик, ты, как всегда, прав, — бодро воскликнул Прохоров. — Пожалуй, я не с того начал, не с той стороны зашел. Мне бы очень не хотелось, Костик, чтобы ты или кто другой подумал, будто я пытаюсь свести с Синицыным какие-то счеты. Да ничего подобного, упаси господи! Мне лично Синицын никогда не делал ничего плохого, кроме хорошего! Да наши пути и не пересекались никогда, мы просто в разных плоскостях пребывали, так что какие тут счеты! Тогда что же? А допустить мысль, этакую элементарную и, казалось бы, самую естественную мысль, что Лешка Прохоров печется об интересах своего института, своего родного научного коллектива, ты, Костик, конечно, не можешь?.. Где уж Лешке Прохорову думать о таких высоких материях, не так ли? Лучше поищем низменные побуждения, а, Костик?
— Ну зачем ты уж так? — несколько смутившись, сказал Творогов. — Просто я не понимаю: неужели ты думаешь, что Синицын и правда представляет такую ужасную угрозу для вашего института?
— Ну знаешь ли! Ты или забыл все, или нарочно морочишь мне голову! — Прохоров резко, в сердцах отодвинул чашку, так что она звякнула, накренившись, и остатки коричневой жижицы выплеснулись на блюдце. — Мало он всем крови попортил! А ради чего? Чего он добился? Ну, хорошо, придет он завтра к нам в институт, осчастливит нас своим появлением, так ведь, ручаюсь, он уже через пару недель начнет жалобы и заявления на нашего же шефа строчить во все инстанции! Ты, что, характера его не знаешь? Начнутся проверки, перепроверки, комиссии, подкомиссии, разбирательства-препирательства. Я-то калач тертый, я, честно скажу, ничего этого не боюсь, а вот наша ученая братия, она ведь этого не терпит, ученая братия к подобным вещам о-очень болезненно относится, ты сам это знаешь, не мне тебе об этом рассказывать…
Чем-то знакомым, давним повеяло вдруг на Творогова. Однажды был уже в его жизни похожий разговор, был. Как раз в те дни, когда бушевали страсти вокруг Синицына, когда все больше ожесточался Женька в своей решимости бороться, как он говорил, до победного конца, затянул Творогова к себе домой на чашку чая Илья Семенович Корсунский. В то время имел Корсунский немалый вес в институте, был заместителем директора по науке, заведовал лабораторией. До того дня, да и после, Творогову никогда не приходилось бывать у него в гостях — слишком далеки они были тогда друг от друга, слишком разное положение занимали в институте. Да и тут попал он к Корсунскому, можно сказать, случайно. Просто вышли вместе из института, был морозный вечер, и Корсунский вдруг сказал:
— Держу пари, милый юноша, вы и представления не имеете, что такое стакан горячего, хорошо заваренного чая, да еще с мороза! А я — великий чаевник, да будет вам известно, и если не возражаете, могу приобщить вас к этому таинству. Я вас приглашаю.
Облачко белого морозного пара вилось возле его губ, придавая словам его особую убедительную привлекательность.
И Творогов тогда счел неудобным отказаться, не принять это неожиданное приглашение, да и не было у него причин отказываться. Так он оказался в квартире Корсунского, в его кабинете, где кроме массивного, старомодного письменного стола был еще маленький — чайный. А на двух полках книжного шкафа, за стеклом, в разного рода упаковках и упаковочках с яркими этикетками, в круглых, покрытых лаком баночках и коробочках глазам Творогова предстала целая коллекция чая.