Воскресный день
Шрифт:
– И чего ревём? Подумаешь! Ноги-руки целы, голова на месте – уже хорошо.
Слёзы от этих слов полились водопадом. Но бабушка небрежно и даже насмешливо быстро прекратила извержение:
– Сделаешь хуже, – она внимательно осматривала мой глаз, – То-то будет картинка, если к такому глазу прибавишь красные глаза и нос.
Бабушка ласково вытерла мои слёзы передником и обняла. Я перестала всхлипывать и затихла.
– Идём завтракать? А? Есть очень хочется. Война войной, а обед по расписанию. Так говаривали мои солдатики, – шептала бабушка, а сама поднимала меня с постели, –
И моя гениальная бабушка придумала.
– Тебе нравится Кутузов? – неожиданно спросила она, когда я, заканчивая с оладьями, с упоением поедала только что сорванную с грядки клубнику.
Я чуть не подавилась ягодой и уставилась на бабушку.
– Он кто? Полководец? Что ты имеешь в виду? – ошарашенно спросила я.
– А вот что.
Бабушка вышла и через минуту принесла чёрную резиночку и два крепдешиновых чёрных квадратика. Ловко орудуя ножницами, она вырезала из квадратиков два цветочка каждый с пятью лепестками и наложила их друг на друга – получилась полупрозрачная роза. И затем также ловко прикрепила к резинке чёрный крепдешиновый цветок. Как ни странно, но эта своеобразная повязка производила необыкновенно элегантное впечатление. Как и платье, присланное папой из какой-то «загранки» с оказией: молодой мичман доставил его за день до выпускного.
Папин подарок меня поразил. Я ожидала увидеть что-то голубое, розовое, воздушное.
Настоящее платье принцессы. Но наряд больше подходил для буржуазной богемной вечеринки с коктейлями.
Чёрное платье в крупный белый горох, с пышной юбкой и узкой талией да в добавок с открытой спиной делало из меня кого угодно, но только не принцессу. Во всяком случае, ученицей советской школы я не выглядела.
Дедушка одобрительно кряхтел.
– Да уж! – наконец произнёс он восторженно, – Ты в этом платье похожа на подругу какого-нибудь романтического художника-импрессиониста с Монмартра, например.
Как отцу пришло в голову подарить мне такой наряд для последнего вечера в школе – ума не приложу. Но в зеркале отражалась совершенно нездешняя девушка – чужая и загадочная. Образ получался слишком изысканным и киношным.
Но ничего сделать нельзя. Купить другое платье мы с бабушкой не успевали. Папин сослуживец заехал к нам и передал подарок день назад, хотя из письма отца должен был успеть гораздо раньше.
Молодой мичман долго извинялся, сетовал на неотложные дела, отказался от предложенного бабушкой обеда. Он, торопясь, передал большой, обёрнутый розовой бумагой пакет и быстро уехал на служебной машине, сославшись на острую нехватку времени. Так что выбора у меня не было.
Когда же я надела на глаз повязку, сооружённую бабушкой, дед восхищённо охнул и, осмотрев меня со всех сторон, довольно сказал:
– Будто с голливудского рекламного плаката 40-х! Да-а-а! – он обошёл вокруг, – Признаться, таких красавиц я видел только в трофейных фильмах. И то – это были актрисы!
Бабушка расхохоталась.
Дед радостно продолжал:
– Помню, одна была очень уж хороша, – он залихватски
Та лишь отмахнулась от него, продолжая аккуратно разглаживать пышную многослойную юбку нарядного платья.
– Память уже не та – фамилию забыл, – дед сморщился, смешно чихнул. И глубоко задумался.
– А-а! – наконец, крикнул он в восторге,– Ава Гарднер! Вот как её звали!
И обратясь к бабушке, потребовал подтверждения:
– Правда, наша Лика похожа на Аву? Сладкая моя?
Бабушка, смеясь, согласилась и повесила отглаженное платье на вешалку. Я не знала, как отнестись к этому сравнению. Ни трофейных фильмов, ни Аву Гарднер я в глаза не видела. Но образ, что отражался в зеркале, меня впечатлил.
Дед беспрестанно хвалил мой наряд, хвалил бабушку и папу.
– Ещё бы, – говорил он свое любимое, – В таком виде не стыдно и к датской королеве на приём пойти.
Бабушка, покопавшись в кладовке, прибавила к наряду ещё бисерную сумочку, висевшую на кожаном шнурке, и чёрные гипюровые перчатки.
– Всё, убили! Начисто! Сразили наповал, лежу и дышать от восторга не смею! – шутливо вопил дед и театрально падал на ковёр, будто в обморок, смешно задирая ноги в старых домашних тапочках.
Волосы к вечеру мне убрали в высокую прическу, где и спряталась резиночка от повязки.
Когда я пришла в школу, все – выпускники и учителя – приходили на меня смотреть.
Ячмень неожиданно сдулся, видимо, от чрезмерного внимания. Все девчонки-одноклассницы выстроились в очередь: жаждали примерить повязку и даже сделать фото на память. И повязка, и бабушкина сумочка с гипюровыми перчатками пошли по рукам.
Взгляд Эммы Гарегеновны, нашего директора, прожёг мне спину, и я оглянулась. Гангрена подошла и, не таясь, внимательно рассмотрела меня. Первый раз я увидела, что она удивлена.
Я испугалась, боясь, что она велит мне уйти домой и переодеться. Но к моему удивлению, Эмма Гарегеновна похвалила наряд, заметив что «красиво, и во вкусе не откажешь».
Я залилась краской, смутилась.
– Необычно, – вынесла вердикт директриса, – И тебе идёт.
А потом, приблизившись ко мне так, чтобы только я слышала эти слова, продолжила:
– Только внешность – не залог счастья, девочка. Ум и талант – тоже. Запомни.
Она говорила медленно, будто ей что-то мешало выговаривать слова. А может, мне показалось?
– Во всяком случае, не растеряй свою детскую веру в справедливость.
Она помолчала. И только глаза её необычно поблёскивали в полумраке зала.
– И будь счастлива. Хотя бы за меня, – Эмма Гарегеновна резко отвернулась и пошла. Её спина, уходящая вглубь школьного коридора, всегда прямая, опала, плечи ссутулились, будто кто
–то невидимый взвалил на неё непосильную ношу.
На том выпускном фото я, как «белая ворона», вернее, «ворона в белый горох», стою полубоком, чтобы не было видно правую половину лица, где так неудачно, а может и слишком удачно – красовалась повязка, скрывающая ячмень. И друзья рядом – юные, веселые и живые. Все мы беззаботно смеёмся от радости и вдруг наступившей свободы, уверенные, что так будет всегда.