Воскресшая душа
Шрифт:
– Исполняя твое желание, – заметила графиня.
– Ах, Софья, теперь не до того, чтобы укорять друг друга. Сделанного не исправишь, прошлого не вернешь. Квель жив и, очевидно, подпал под влияние все того же Кобылкина. Как я могу судить из намеков этого ловкого сыщика, Антон дал ему письменное показание о всех наших делах и о том козодоевском деле. Письменное, Софья! Понимаешь ты, что это значит?
– Я понимаю, что мы погибли, – произнесла графиня.
– Нет еще, Софья, нет еще… Гибнем – да, но не погибли… Но что за удивительный
– Перестань!… До восхищения ли тут? Гибнем, гибнем, – в раздумье проговорила Софья, – я предвидела это…
– Что ты могла предвидеть? – перебил ее Куделинский.
– Что ничего, кроме гибели, для всех нас не может выйти из этого ужасного дела… Ах, Стася, Стася! Я молода, мне хочется жить, и вдруг… и вдруг… конец всему…
Она заплакала.
– Софья, милая! – кинулся к ней Куделинский. – Перестань, не плачь! Вспомни, что мне нужны все силы, вся энергия… Нужны для того, чтобы спасти тебя.
– Нет спасенья, нет, – покачала головой графиня, – не верю я в него.
– Стало быть, ты в меня не веришь, не любишь меня? Говори же, говори: да или нет?
– Не знаю, – прошептала Софья. – Не знаю. Мне все кажется, что кто-то стоит между нами, и этот кто-то заслоняет тебя.
– Нейгоф?! – крикнул вне себя от гнева Станислав.
– Да, Нейгоф, несчастный Нейгоф!
– Ну, счастлив же он, что умер! – захохотал Куделинский. – Счастлив…
– Ты это верно сказал. Он умер – он счастлив: для него все кончено, а вот мы живы, и впереди… каторга, – с трудом выговорила графиня последнее слово.
– Только не для тебя! – крикнул Куделинский.
– Для меня, для тебя, для всех нас. Вот она расплата-то за графскую корону… Путь к ней был роковым, и вот куда он нас привел.
Они замолчали. Софья беззвучно плакала, Куделинский ходил из угла в угол по гостиной.
– Софья, – проговорил он, останавливаясь против молодой женщины, – скажи откровенно, сохранилось ли у тебя ко мне хотя немного прежнего чувства?
– Прежнее, да еще такое близкое, не так скоро забывается, поэтому я могу сказать: да!
– Спасибо и на том! Скажи мне вот что. Если бы я теперь вдруг оказался в страшной беде, покинула бы ты меня?
– Нет.
– Ну смотри же, помни, что ты сказала. Знаешь, какой для меня самый лучший выход из того положения, в котором мы находимся?
– Какой?
– Убить себя. Кобылкин дал мне на это семь дней срока. Он вполне уверен, что я так и сделаю. Но убить себя – значит бросить вас, то есть тебя, на произвол судьбы. Вот тогда твоя гибель была бы неизбежна. Поэтому, Софья, я себя не убью, а сделаю другое: выдам себя судебным властям. Я обдумал это… Можешь спросить Марича, мы уже говорили с ним… Это будет великолепный выход, который не только спасет нас, но и сохранит то, что уже приобретено нами… Понимаешь, Софья?
– Нет… Скажи, на что ты рассчитываешь?
– А
– Но ведь тебя приговорят! – попробовала возразить Софья. – Ты будешь сослан!…
– Экие пустяки! Сослан не на луну, а на каторгу, а каторга находится на земле, здесь же всегда есть выход. Потерпеть придется кое-какие неудобства, это тоже пустое: человек все сможет вынести. Но, Софья, это я сделаю только ради тебя. Горе тебе, если ты позабудешь меня!… Горе тебе, если ты, когда я вырвусь на свободу, откажешься от меня! Пощады не будет… Я приношу слишком большую жертву ради тебя, чтобы потом остаться ни с чем.
Резкий звонок прервал эту речь. В передней раздалось хлопанье дверей, послышался грубый мужской голос, что-то говоривший Насте.
Станислав и графиня молчали.
– Вам, ваше сиятельство, телеграмма, – вошла в гостиную горничная, протягивая Софье пакетик.
XXXVI
Куделинский внимательно смотрел на Софью, пока она пробегала глазами содержание телеграммы.
– От кого? – нетерпеливо спросил он.
– Представь себе, – ответила графиня, – Настя, вы можете идти, – отпустила она горничную и продолжала: – Случилось неожиданное… Сюда едет московский Нейгоф… судя по числам, он выезжает завтра, стало быть, послезавтра будет здесь.
– Все естественно, – возразил Куделинский, – он хочет явиться сюда к девятому дню, чтобы помолиться на могиле племянника… Это когда же будет? – он задумался. – Фью, – просвистел он и нервно засмеялся, – ведь девятый-то день приходится как раз накануне последнего дня недели, выпрошенной мной у господина Кобылкина… Вот совпадение-то! И что двинуло эту московскую развалюху? Ведь он станет свидетелем всех предполагаемых событий… При нем придется заваривать новую кашу. Не совсем это удобно… Э, да черт бы все побрал!…
– Станислав, – остановила его Софья, – ты становишься невоздержан и груб!
– Как и полагается будущему каторжнику, – засмеялся Куделинский.
– Ты забываешь, что я могу и не принять твоей… жертвы…
– Примешь, голубушка моя, волей-неволей примешь! Вспомни, что говорил Марич: «ярославские крендели» – неподходящие браслеты для твоих ручек, а каторжная тюрьма – неподходящие чертоги для твоей головки, увенчанной графской короной.
– Добытой путем преступления, – заметила Софья.