Воспитание чувств
Шрифт:
— Аристократишка! — взвизгнул какой-то оборванец, показывая кулак возмущенному Фредерику, который спешил выбраться во двор.
Он стал раскаиваться в своем рвении, не думая о том, что возведенные на него обвинения были в конце концов справедливы. Какая злополучная идея — выставить свою кандидатуру! Но что за ослы, что за кретины! Он сравнивал себя с этими людьми и мыслью о их глупости врачевал рану, нанесенную его самолюбию.
Потом он ощутил потребность повидать Розанетту. После всех этих безобразий, всей этой напыщенности общество такой милой женщины будет отдыхом. Ей было
— Что ты делаешь?
— Ты же видишь, — сухо ответила она, — чиню свои тряпки! Вот она, твоя республика!
— Почему твоя?
— А что же, может быть — моя?
И она принялась попрекать его всеми событиями, происшедшими во Франции за эти два месяца, обвиняя его в том, что революцию сделал он, что из-за него люди разорены, что богатые покидают Париж и что со временем ей придется умереть на больничной койке.
— Хорошо тебе рассуждать при твоих доходах! Впрочем, если дальше так пойдет, твои доходы скоро кончатся.
— Вполне возможно, — сказал Фредерик. — Те, кто всех самоотверженнее, всегда бывают непоняты, и если бы не чистая совесть, то скоты, с которыми приходится путаться, отбили бы охоту к самоотречению!
Розанетта поглядела на него, нахмурила брови.
— Что такое? А? Самоотречение? Нас, очевидно, постигла неудача? Тем лучше! Это тебя научит давать деньги на нужды родины. О, не лги! Я знаю, что ты дал им триста франков, — ведь она же содержанка, твоя республика! Ну, так и веселись с ней, дружок!
Фредерику, застигнутому этой лавиной глупости, от одного разочарования пришлось перейти к другому, еще более тяжкому.
Он удалился в глубину комнаты. Она подошла к нему.
— Ты только рассуди! В стране, так же как и в доме, должен быть хозяин, а то всякий норовит сплутовать. Во-первых, всем известно, что Ледрю-Роллен весь в долгах! Что касается Ламартина, то как же поэту понимать толк в политике? Ах, ты можешь пожимать плечами, ты можешь считать себя умнее других, а все же это так! Но ты вечно рассуждаешь, с тобой слова нельзя сказать! Вот, например, Фурнье-Фонтен, у которого магазины в Сен-Роке, — знаешь, какие у него убытки? Восемьсот тысяч франков! А Гомэр, упаковщик, что живет напротив, тоже республиканец, — он об голову жены изломал каминные щипцы и выпил столько абсента, что его собираются отвезти в больницу. Вот какие они все, республиканцы! Республика — и двадцать пять процентов! Да, уж есть чем хвастаться!
Фредерик ушел. Глупость этой женщины, вдруг прорвавшаяся наружу и сказавшаяся в такой грубой форме, внушала ему омерзение. Он почувствовал, что снова стал немного патриотом.
Досада Розанетты все возрастала. М-ль Ватназ раздражала ее своей восторженностью. Веря в свое особое призвание, она со страстью разглагольствовала, поучала, а так как в подобных вещах она была сильнее своей подруги, то донимала ее доказательствами.
Однажды она явилась в полном негодовании, оттого что Юссонэ позволил себе нашалить в женском клубе. Розанетта одобрила такое поведение, объявила даже, что
— Ведь ты пойдешь со мной?
И, несмотря на его присутствие, они поругались — буржуазная дама и женщина-философ.
Женщины, по мнению Розанетты, созданы для любви и для того, чтобы воспитывать детей, хозяйничать.
М-ль Ватназ считала, что женщина должна играть роль в государстве. В былые времена и галльские женщины занимались законодательством и англо-саксонские; у гуронов они — участницы совета. Просвещение — дело общее. Все женщины должны содействовать ему; эгоизм, наконец, должен смениться братством, а индивидуализм — ассоциацией, раздробленность земель — общественной их обработкой.
— Ну вот! Ты теперь и в обработке полей знаешь толк!
— Отчего бы и нет? К тому же дело идет обо всем человечестве, о его будущности.
— Заботилась бы лучше о своей!
— Это уж мое дело!
Ссора разгоралась. Фредерик вмешался. Ватназ горячилась и даже стала защищать коммунизм.
— Что за вздор! — сказала Розанетта. — Разве это может когда-нибудь сбыться?
Ватназ привела в доказательство ессеев, моравских братьев, парагвайских иезуитов, семейство Пенгонов в Оверни, близ Тьера; а так как она сильно жестикулировала, то цепочка от ее часов запуталась в связке брелоков и зацепилась за маленького золотого барашка.
Вдруг Розанетта страшно побледнела.
М-ль Ватназ продолжала отцеплять брелок.
— Можешь не трудиться, — сказала Розанетта, — теперь я знаю твои политические убеждения.
— Что? — спросила Ватназ, зардевшись, точно невинная девушка.
— О, ты меня понимаешь!
Фредерик не понимал. Очевидно, между ними встало нечто более серьезное и более интимное, чем социализм.
— А если бы и так! — возразила Ватназ, бесстрашно выпрямившись. — Это я заняла, моя милая. Долг платежом красен!
— Еще бы, я от своих долгов не отказываюсь! Из-за какой-то тысячи франков — стоит того! Я по крайней мере только занимаю, я никого не обкрадываю!
М-ль Ватназ пыталась засмеяться.
— О, я готова руку положить в огонь!
— Берегись! Рука у тебя сухая, может и загореться.
Старая дева подняла правую руку и поднесла к самому ее лицу:
— Но кое-кому из твоих друзей она приходится по вкусу!
— Верно, андалузцам. Вместо кастаньет!
— Мерзавка!
Капитанша ответила глубоким поклоном:
— Вы совершенно очаровательны!
М-ль Ватназ ничего не сказала. На висках у нее выступили капли пота. Глаза уставились на ковер. Она задыхалась. Наконец она подошла к двери и с шумом распахнула ее.
— Прощайте! Я еще вам покажу!
— Посмотрим! — сказала Розанетта.
Усилия, которые она делала, чтобы сдержаться, надломили ее. Она упала на диван, дрожа, бормоча ругательства, проливая слезы. Неужели угроза Ватназ так взволновала ее?
Да нет же! Наплевать ей! В конце концов та, пожалуй, даже еще должна ей что-то. Все дело в золотом барашке, в подарке, и сквозь слезы у ней вырвалось имя Дельмара. Значит, она влюблена в актера!