Воспламенение
Шрифт:
— Джоанна ударила тебя, чтобы вытащить следящее устройство из твоей руки и увести от тебя Брута и Энобарию, — произносит Хеймитч.
— Что? — Моя голова раскалывается, и я хочу, чтобы они перестали ходить вокруг да около. — Я не понимаю, что вы…
— Мы должны были спасти тебя, потому что ты сойка-пересмешница, Китнисс, — говорит Плутарх. — Пока ты жива, жива революция.
Птица, брошь, песня, ягоды, часы, крекер, одежда, вспыхивающая огнем. Я сойка-пересмешница.
Та, которая выжила, несмотря на планы Капитолия. Я символ восстания.
Это то, что я подозревала, когда нашла сбежавших
— Пит, — шепчу я с обрывающимся сердцем.
— Остальные поддерживали Пита, потому что если бы он умер, мы знали, не было бы никакой возможности оставить тебя в союзе, — говорит Хеймитч. — А мы не могли рисковать, оставляя тебя незащищенной. — Он произносит это, как ни в чем не бывало, с тем же выражением, но он не может ничего поделать с серым оттенком, в который окрашивается его лицо.
— Где Пит? — шиплю я на него.
— Его забрал Капитолий, как и Джоанну с Энобарией, — говорит Хеймитч. И наконец-то соизволяет опустить глаза.
Технически, я не вооружена. Но никому и никогда не следует недооценивать вред, который могут причинить ногти, особенно если цель этого не ожидает. Я бросаюсь через стол и царапаю лицо Хеймитча, вызывая потоки крови и повреждение глаза. А затем мы кричим ужасные вещи друг другу, по-настоящему ужасные, Финник пытается оттащить меня, и я знаю, что все, что Хеймитч может сделать, не разорвать меня на части, я сойка-пересмешница. Я сойка-пересмешница, и сохранить меня живой стоило ему огромных усилий.
Еще одни руки помогают Финнику, и я возвращаюcь на свой стол. Мое тело удерживают, запястья связали, поэтому я снова и снова яростно стучу головой по столу. В мою руку входит игла, голова болит так сильно, я перестаю сопротивляться и просто издаю ужасные звуки, похожие на крики умирающего животного, пока мой голос не пропадает.
Лекарство вызывает успокоение, но не сон, поэтому я оказываюсь в ловушке неопределенного, причиняющего тупую боль страдания, которое, кажется, будет теперь со мной всегда. Они снова вставляют в меня трубки и говорят успокаивающими голосами, которые никогда не достигнут моего сознания. Все о чем, я думаю, это Пит, лежащий где-то на таком же столе, пока они пытаются заставить его выдать информацию, которой у него даже нет…
— Китнисс, Китнисс, мне жаль. — Голос Финника идет от кровати, стоящей рядом с моей, и проскальзывает в мое сознание. Возможно, потому что у нас общий вид боли. — Я хотел вернуться за ним и Джоанной, но не смог сдвинуться.
Я не отвечаю. Благие намерения Одейра означают даже меньше, чем ничего.
— Для него это лучше, чем для Джоанны. Они выяснят, что он ничего не знает довольно быстро. И они не станут убивать его, если посчитают, что смогут использовать его против тебя.
— Как приманку? — говорю я в потолок. — Так же, как они будут использовать Энни, Финник?
Я слышу, как он плачет, но меня
— Мне жаль, что она не была мертва, — говорит Финник. — Мне жаль, что они все не были, как и мы. Так было бы лучше.
Ну, на это нечего ответить. Мне трудно спорить, ведь я сама шла со шприцом на поиски Пита, чтобы убить его, когда нашла их. Я действительно хочу, чтобы он был мертв? То, что я хочу… Я хочу его обратно. Но теперь я никогда не смогу его вернуть. Если даже сила мятежников смогла бы как-то свернуть Капитолий, то, можно быть совершенно уверенным, президент Сноу успеет перерезать Питу горло. Я никогда не верну его. Таким образом, смерть лучше.
И Пит будет знать это, или он продолжит бороться? Он очень сильный и такой хороший лгун. Решит ли он, что у него есть шанс выжить? Будет он вообще волноваться об этом? В любом случае, он этого не планировал. Он уже поставил крест на своей жизни. Вероятно, если он знает, что я спасена, он даже счастлив. Чувствует, что выполнил свою миссию, помог мне остаться в живых.
Думаю, я ненавижу его даже больше, чем Хеймитча.
Я сдаюсь. Прекращаю говорить, отвечать на вопросы, отказываюсь от пищи и воды. Они могут накачивать в мою руку все, что угодно, но это неважно, когда человек потерял волю к жизни. У меня даже есть забавное мнение, что если я действительно умру, Питу позволят жить. Не как свободному человеку, а как безгласому или что-то вроде, ожидающему будущих трибутов из Дистрикта-12. Тогда, возможно, он смог бы найти какой-нибудь способ сбежать. На самом деле моя смерть все еще могла спасти его.
Если даже не могла, не важно. Можно умереть назло. Наказать Хеймитча, который, такой же гнилой, как и все люди в этом мире, заставил меня и Пита быть частью своих игр. Я доверяла ему. Отдала ему в руки все, что было мне дорого. А он предал меня.
— Видишь, именно поэтому никто не позволят тебе разрабатывать планы, — сказал он.
Верно, никто в здравом уме не позволил бы мне разрабатывать планы. Потому что я, очевидно, не могу отличить друга от врага.
Много людей приходит говорить со мной, но я делаю так, чтобы все их слова звучали, как щелчки насекомых в джунглях. Бессмысленные и отдаленные. Опасные, но только если вблизи. Всякий раз, когда слова начинают становиться различимыми, я издаю стоны, пока они не введут мне еще обезболивающего, и вещи не вернутся на свои места.
До того момента, как я открываю глаза и нахожу того, кого я не могу заблокировать, смотрящим на меня. Того, кто не будет просить, объяснять или думать, что сможет изменить мое решение мольбами, потому что только он знает, как я устроена.
— Гейл, — шепчу я.
— Привет, Кискисс. — Он наклоняется и убирает волосы с моих глаз. Одна сторона его лица была обожжена сравнительно недавно. Его рука на перевязи, и я могу видеть бинты под его шахтерской рубашкой. Что с ним произошло? Откуда он здесь? Что-то плохое случилось дома.