Воспоминание об Алмазных горах
Шрифт:
Оборону заняли в деревне Яново, на высоком берегу Енисея. Снова обнаружилось: отряд находится в окружении!..
Правда, сильная перестрелка шла пока что с отрядом Сотникова, насчитывавшим до тысячи сабель и штыков. Основные силы белых для операции по окружению и уничтожению сосредоточивались близ деревни Новоселово — две с половиной тысячи солдат и казаков! В деревне Улазах — заслон, казачья сотня, в Кокарево — добровольческий отряд в восемьсот человек… Что могли противопоставить им партизаны, кроме своей стойкости?..
Щетинкин успел изучить нрав Сотникова и его казаков. Казаки были молодые, согнанные
Щетинкин не удивился, когда во время затишья на сторону партизан перебежала группа молодых казаков.
— Хотим с вами!
Они объяснили: Сотников не переходит к решительным действиям, ждет подмоги от полковника Мамаева, штаб которого в Новоселово. Считает, что партизан не меньше двух тысяч.
Выяснив, что штаб полковника Мамаева, того самого Мамаева, который разработал план разгрома партизанского отряда, находится именно в Новоселово, Петр Ефимович сочинил на его имя донесение:
«Доношу: мои силы израсходованы. Ночью отойду к Новоселово. Вместе мы можем поймать Щетинкина между скал ниже Новоселово. Срочно жду Ваших распоряжений. Есаул Сотников».
С донесением послал одного из наиболее надежных перебежчиков.
Полковник был несколько удивлен этим посланием, но решил подождать ночи, не предпринимая ничего.
Оставив небольшой заслон против Сотникова, который с нетерпением ждал помощи от полковника Мамаева, Щетинкин двинул свой отряд вперед, пересек Енисей и углубился в непроходимую тайгу… Впереди поднимались Саянские хребты, дороги дальше просто не было. Вот тут-то и начиналась самая изнурительная часть пути. Колчаковцы вряд ли рискнули бы сунуться в нетронутую, глухую тайгу. Просто генерал Розанов доложит Колчаку: с партизанским отрядом Щетинкина покончено. Но пройдут ли партизаны тайгу, заваленную буреломом и снегом? Где они, скотопрогонные тропы? Их нет, их замело снегом… Такие мрачные мысли одолевали Щетинкина. Но он должен был сохранять спокойное, уверенное выражение лица, руководить повседневной жизнью отряда, принимая какие-то волевые решения. И когда кто-нибудь, выбившись из сил, пророчил: «Не выйдем мы отсюда! Завел нас Щетинкин…» — на него смотрели укоризненно, говорили: «Петр завел, Петр и выведет…»
Но был ли он сам уверен в этом? Чувство огромной ответственности не позволяло поддаваться отчаянию. Шли почти наугад, оставляя справа Манское Белогорье. День за днем, день за днем… Жилье в этой тайге не встречалось. Приходилось укладываться на снег, подстелив еловые ветки. Разжигали огромные костры, закутывались в дохи, одеяла, тулупы. Щетинкин с жалостью смотрел на своих детей, которые грызли стылый черный хлеб, посыпанный крупной солью.
— Ничего, Ефимыч, толще будут, — шутили мужики. — На свежем воздухе и хлебец в пользу, зато уж закалка! Крепкими будут строителями новой жизни…
Весна брала свое. Пухлые сугробы оседали, снег становился зернистым, напитанным влагой. Иногда брели
Больше всего мужики страдали от отсутствия курева. Вертели «козьи ножки», набивая их сухими листьями ерника или мхом, если удавалось найти такой в дупле. Подсушивали на костре, затягивались и дружно кашляли надрывным, удушающим кашлем.
— Не надо было привыкать к «Масахсуди», — насмешливо говорил Щетинкину его помощник Уланов.
«Масахсуди» Петр Ефимович курил всего один раз, когда генерал Шарпантье повесил ему французскую медаль и угостил «аристократическими» папиросами.
— Махорочки бы теперь, махорочки… — сипел от кашля Щетинкин. — «Масахсуди» курить классовая сознательность не позволяет.
— А про меня хоть не будь его совсем, того табачного зелья, — встревал в разговор Евстафий Марутко, — Теперь бы кусочек сала…
— А конинки не хочешь, хозяйственник?
— Эх, був бы я паном, ив бы сало с салом та спав бы на соломе.
— Хорошо бы теперь растянуться на свежей соломке! — вздыхал Уланов. — А то все на еловых веточках да на сосновых колючках.
— Ты, Василий, и на колючках спишь как на перине. Храпом лошадей пугаешь.
— Бессонницей не страдаю. Научился даже на ходу спать. Спят же в седле!
Вечерами сидели у костров. Откуда-то появлялась заливистая гармонь. И взрывалось угрюмое молчание тайги, звенели колокольцы, кто-то пел частушки, сочиненные партизанским поэтом:
А Щетинкин щурит глаз, как всегда, спокоен. Обходила смерть не раз стороной другою…Он слушал и смущенно улыбался: вот и частушку сочинили. «Как всегда, спокоен…» А следовало бы петь: «Как всегда, неспокоен…» Да и сейчас неспокоен… Другие, тот же Уланов, упадут на еловые ветки и заснут как убитые. А он, не совсем доверяя дозорам, тоже безмерно усталым, будет ходить от поста к посту, вслушиваясь в темень… «Спи, Васена, спи спокойно. Спите, детки: завел, значит, выведу… Спите все… Завтра снова в поход…»
…Оседали под апрельским солнцем сугробы, приходилось идти в ледяной воде, тащить вдруг отяжелевшие сани, напрягаясь из последних сил. Они потеряли счет дням, помнили только, что из Красновки вышли в конце марта. Несколько раз вели бои в окружении. А потом увязли надолго в тайге, утонули в ней для всех. Их даже преследовать, разыскивать не стали: дескать, погибли, замерзли в тайге… Да и как тут не погибнуть?.. Другие давно пропали бы, а чалдоны идут — старая закалка. Вот на нее, на закалку, и надеялся Петр Ефимович. Сгрудились высокие темные кедры и пихты, шумят, переговариваются между собой, смотрят на крохотных людей, тяжело ползущих по увалам, подлесью, осыпям, падям и распадкам, через старые корни, завалы, через вздувшиеся, посиневшие речки. Любая речушка может вот-вот превратиться в непреодолимое препятствие. Проваливаются и люди и лошади в болотца, обманчиво затянутые тонким льдом. Одежда сразу же покрывается ледяной коркой, звенит при каждом шаге, как жестяная, валенки пропитываются водой и становятся тяжелыми.