Воспоминание об Алмазных горах
Шрифт:
— Старая песенка.
Двадцать пять фельдшеров заявили, что они уходят со Старобельцевым и Альяновым.
— А триста тяжелораненых на кого бросаете, гуманисты? — спросил Щетинкин.
Комендант Баджея Говорушин заявил, что он также уходит. Откололись командир Манского полка Богданов, заведующий оружейными мастерскими Гаратин, Канский полковой совет во главе со своим председателем Халевиным. Они забрали оружие, коней, полковую кассу.
— Что же это вы, господа эсеры, не подчиняетесь воле большинства? — сурово спросил Щетинкин. — Мы могли бы вас окружить
Изменники ушли, растворились в тайге. Партизан осталось тысяча триста семьдесят, не считая раненых и бывших пленных. Пушки закопали в тайге, телеги бросили, имущество связали в тюки. Все, кроме разведчиков, сдали лошадей в лазарет и в обоз.
На общем собрании партизан выступили Щетинкин и Кравченко. Щетинкин сказал:
— Трусам нет места в рядах революционеров! Кто устал в борьбе, изверился в победе, пусть уходит сейчас. Ни одного тунеядца с нами не должно быть…
На военном совете окончательно решили идти по скотопрогонной тропе в Урянхай, в Белоцарск, но в целях соблюдения военной тайны на собрании решили пока об этом не говорить. Кравченко хорошо знал эту скотопрогонную тропу, здесь нечего было опасаться преследования.
— Нам, может быть, придется идти тысячи верст по тайге, и только вперед. Назад дороги нет, — сказал Кравченко партизанам. — Мы грудью должны пробивать себе путь. Но я сейчас не скажу, куда мы пойдем. И если вы верили главному штабу в Баджее, то я думаю, что и здесь он не поведет вас в пропасть. Может быть, нам всем придется погибнуть в этой тайге, погибнуть за идеалы, которые начертаны на наших знаменах: «Да здравствует Рабоче-Крестьянская Советская власть!»
Колонна партизан растянулась на тридцать верст. Она спускалась к реке по узкому, как лезвие ножа, гребню. Среди партизан ехала на лошади Васса, жена Щетинкина; на руках у нее был сын Шурик. Дочери Клава и Надя — на другой лошади, их накрепко прикрутили к седлу. Васса переговаривалась с женой Кравченко Зинаидой.
Женщинам пришлось постричься, надеть мужские брюки и сапоги.
Тяжелораненых везли на пароконных носилках.
Началась переправа через бурную горную реку. На середине реки лошадь Вассы испугалась чего-то, шарахнулась в сторону. Шурик выскользнул из рук Вассы и упал в ледяную воду.
— Шурик! Шурик! — кричала в отчаянии Васса. Несколько партизан бросились в пенящиеся волны и спасли ребенка.
Кровавыми пятнами просвечивало солнце сквозь хвою сосен и кедров. Люди несли тюки, вещи. Вот кто-то бросил самовар, шубу, швейную машинку, бархатную штору.
Володя Данилкин нес под мышкой томики Пушкина и Лермонтова. Рядом с пареньком шагал корнет Шмаков. Вернее, он едва переставлял ноги, бормотал:
— Жэ фэ, уаллен ну? Я не дойду. На каждом привале кого-нибудь хороним.
— А за каким чертом вы увязались за нами? — сердито спросил Володя.
— Хочу погибнуть за идеалы.
— Ну, если хочешь, тогда погибай молча, не распускай
Корнет не ответил. Он с тоской думал, что случай убить Щетинкина ему так и не представился. Помглавкома подвижен как ртуть. А Шмаков бесконечно устал. От супа из черемши можно протянуть ноги. Куда завел всех Щетинкин? Судя по всему, партизанская армия пробивается на юг, возможно в Урянхай. Если даже Шмакову удастся убить Щетинкина — что дальше? Как выбраться из этой проклятой тайги?
И все-таки Щетинкина надлежало убить. Шмаков разработал на первый взгляд неуязвимый план. Но роковой случай все испортил.
Вечером на привале Щетинкин сидел в кругу своей семьи. Здесь же находился Володя Данилкин. Хлебали суп из черемши. Старшая девочка, Клава, спросила Володю:
— А ты командовать умеешь?
Володя в смущении поглядывал на Щетинкина.
— Если бы при штабе не держали, давно научился бы.
Щетинкин улыбнулся, но промолчал. Однако Володя не хотел упускать повод для разговора.
— А правда, Петр Ефимович, что вы в школе прапорщиков учились?
— Все бывало. Вот встретимся с Красной Армией — тебя в школу красных командиров пошлем. Хочешь?
— Еще как! Я про Наполеона читал.
— Понравилось?
— Нет. Если у буржуев такие полководцы, то как с ними воевать? Нам своих таких бы, только чтобы в императоры не лезли.
— А ты, Владимир, соображаешь. Власть-то, она, брат, хуже язвы моровой, если ее у одного человека в избытке. Тут к себе большую революционную строгость иметь нужно.
— Как у Александра Диомидовича и у вас?
— Ну, сказанул! Масштаб не тот. Мы с этой строгостью родились, наподобие тебя. Доски я строгать умею, вот инструмент с собой таскаю; разобьем белых, авось пригодится. Хочешь, буду тебя приобщать к плотницкому ремеслу?
— Нет. Я, как сознательный боец, хочу уничтожать мировую контрреволюцию.
— Ну, ложись спать, сознательный боец.
В это время к костру подошел корнет Шмаков, обратился к Щетинкину:
— У меня срочное сообщение…
— Говорите.
Корнет Шмаков огляделся по сторонам и зашептал:
— Заговор бывших военнопленных. Хотят захватить лошадей и этой ночью уйти обратно в Заманье…
Щетинкин отбросил ложку и вскочил на ноги.
— Идемте!
Они шагали в кромешной тьме. Шмаков достал из-за голенища сапога широкий охотничий нож, спрятал его в рукав шинели. Там, где тропа заворачивала вправо, корнет резко обернулся, хотел наброситься на Щетинкина, но его остановил властный голос помглавкома:
— Остановитесь!
Шмаков растерялся и не сразу понял, что окрик относится не к нему, а к двум партизанам, вышедшим из темноты и бурелома.
«Я убью его потом, — успокаивал себя корнет, — когда выберемся к первому же населенному пункту». Но случай поторопил события.
Партизаны несли человека. Признав Щетинкина, они остановились.
— На перевале подобрали урянха, — доложил один из партизан. — Раненный. Чуть живой.
— Несите к костру, — приказал Щетинкин.