Воспоминание об Алмазных горах
Шрифт:
То ли бандиты поняли, что сопротивляться бесполезно, то ли на них подействовал хладнокровный голос Щетинкина, но они открыли двери и вытолкнули дрожащего Боганова.
— Ну вот, Федор, и повстречались, — сказал Щетинкин. — Живучий ты, оказывается.
А сколько было подобных историй! Но они как-то естественно вплетались в биографию Щетинкина. Ведь враги остались все те же, с кем приходилось воевать, и места все те же — сибирские, дальневосточные. Только времена изменились. У Советского Союза появились четкие границы. И империалистам теперь уже приходится считаться с молодым социалистическим государством. После длительных переговоров в январе двадцать пятого года
Началась полоса признания СССР: Англия, Италия, Дания, Норвегия, Мексика и другие государства. Советско-японская концессия как бы завершала важный этап борьбы Советской державы за нормализацию отношений с крупнейшими капиталистическими странами.
За целый ряд смелых операций на границе Петр Ефимович Щетинкин был удостоен звания почетного чекиста. В Правительственной грамоте было записано:
«От Коллегии ГПУ товарищу Щетинкину Петру Ефимовичу. За беспощадную борьбу с контрреволюцией выдан нагрудный знак № 175. Председатель: Ф. ДЗЕРЖИНСКИЙ».
2
С неослабевающим интересом следил Петр Ефимович за тем, что происходит в Монголии, где остались близкие его сердцу люди.
В тысяча девятьсот двадцать пятом году правительство Советского Союза, учитывая то, что демократический строй в МНР укрепился, что улучшилось международное положение этой страны, вывело свои войска из Монголии [10] .
Но классовая борьба в Монголии не затихала. Здесь сохранились феодалы, крупные ламы, и они при поддержке иностранных ростовщиков устраивали мятежи, убивали руководителей Народно-революционной партии и правительства. Особенно активизировалась японская агентура; стараясь привлечь аратские массы на свою сторону, она повсюду проповедовала реакционную националистическую идею панмонголизма.
10
Войска, как известно, были введены туда в 1921 году по просьбе монгольского народного правительства Сухэ-Батора.
Лидер японской военщины генерал Танака, руководитель японской интервенции на советском Дальнем Востоке, призывал к политике «крови и железа». Он считал, что нужно немедленно захватить Маньчжурию, Монголию, Китай. Войну с Советским Союзом Танака считал крайне необходимой.
В этой обстановке монгольское правительство в тысяча девятьсот двадцать шестом году обратилось к Советскому правительству с просьбой командировать в Монголию для укрепления обороны страны Петра Ефимовича Щетинкина.
Щетинкин со всей семьей выехал в Монголию. Он испытывал горделивое чувство от мысли, что монгольское правительство пригласило именно его, Щетинкина, в качестве инструктора Государственной внутренней охраны (ГВО).
Жалел, что в спешке не смог проститься с Рокоссовским. По телефону ответили: товарищ Рокоссовский находится в командировке.
И вот, все в той
На пограничном пункте он увидел Рокоссовского! Высокий, красивый и внешне спокойный, Константин Константинович щурился от яркого солнца и меланхолично хлестал себя прутиком по сапогу. Заметив Щетинкина, явно удивился и быстро пошел ему навстречу.
— Как вы-то очутились в этих краях, Петр Ефимович? — вместо приветствия спросил он.
— А вы?.. Звонил вам, сказали, вы в командировке, но не предполагал вас здесь встретить. Я ведь со всем семейством еду в Монголию, к новому месту службы. Жалел, что не смог с вами проститься.
— Представьте себе, я тоже еду в Монголию, к новому месту службы, и тоже с семьей!
Они расхохотались.
— Значит, едем вместе! — обрадовался Щетинкин.
— Выходит, так. Ждем машину. Должны подать две машины — так я полагаю.
— Боюсь, не подадут ни одной. Придется идти с караваном верблюдов…
— Ну что ж, хожено тут перехожено… Можно и на верблюдах, — добродушно отозвался Рокоссовский.
Машины все-таки подали. Что-то с одной из них произошло по дороге из Улан-Батора в Кяхту, и они задержались в пути.
Васса почему-то волновалась: заграница все-таки! И трое детей на руках. Вон куда завез их Петр! Степь и степь, без конца и края. Отары овец на склонах сопок. Вдали грозовой полоской синеют горы. Идут караваны медлительных верблюдов, нагруженных огромными тюками, сундуками, разобранными юртами. Пластаются орлы в вышине.
— Это что ж, и дальше так будет? — спросила Васса. — А тайга в здешних местах есть?
— Все тут есть, Васена. Тут на севере тайга повсюду. Погоди, Монголия тебе понравится. Особая страна. Я сюда вроде как домой еду — не знаю, почему так. Вначале казалось, будто тайгу люблю, где можно укрыться. А на поверку — открытый простор милее — скачи день и ночь.
— Тебе все скакать да скакать… Когда только угомонишься! Сорок, а ты все скачешь да постреливаешь. Столько лет живем, и все в походах.
— Время такое, мать, нельзя иначе…
Он знал, что Сухэ-Батор умер три года назад. Но остались Чойбалсан, с которым он, Щетинкин, провел не одну операцию на западе Монголии, и Хатан Батор Максаржав, по-прежнему занимающий пост военного министра.
А вот и горка, где они тогда простились с Хатан Батором… Щетинкин попросил шофера остановить машину, и они всей семьей поднялись на Прощальную горку. В лицо им ударил упругий ветер. Прощальная горка была каким-то особым местом: отсюда открывались необозримые дали, за ними синела полоса гор, а еще дальше — зубчатая линия голубых хребтов.
— Там, справа, Хангайские горы, — пояснил Петр Ефимович Васене, — обязательно съездим, красота необыкновенная!..
Ей, наверное, непонятен был его восторг. А он как бы заново переживал все то, что с ним приключилось в этой стране.
Автомобиль покатил дальше, в глубь чего-то необычайного. Степь, заросшая полынью и ковылем, сменилась долиной, пестревшей жарками и оранжевыми саранками. Это уже была пойма полноводной реки Толы.
И неожиданно поднялась, надвинулась, закрыла весь горизонт темно-зеленая лесистая Богдо-ула; на высоком холме белой пирамидой стоял храм, увенчанный золотым шаром. Шар, словно маяк, бросал ослепляющие лучи. А внизу, в просторной котловине, лежал необычный город из белых юрт, одноэтажных домиков и храмов с изогнутыми черепичными крышами. Эти красные храмы с маленькими круглыми окнами вызывали чувство тревоги, непонятной враждебности, ощущение другой, незнакомой жизни.