Воспоминания (Царствование Николая II, Том 1)
Шрифт:
Вмешательство Германии задевало самолюбие французов, возбужденные же ею вопросы имели очевидно для нее значение политическое в смысле давления на французское правительство, но не имели значения по существу.
Действительно, ознакомившись с прессой, я усмотрел сильное возбуждение и некоторые газеты уже говорили о возможном столкновении. Французское правительство на всякий случай начало уже принимать даже некоторые военные меры, связанные с крупными расходами. Французские руководящие банкиры, которые очень желали бы сделать русский заем, заявили мне, что при настоящем положении вещей произвести большой заем невозможно - Il faut, que le cauchemare du Maroc passe.
Рувье мне также подтвердил, что при настоящем положении вещей трудно рассчитывать на заем, и просил моего содействия, чтобы уладить
Рувье сказал, что он сам так думал, но что германское правительство или его представители на это не согласны. Я ему посоветовал теперь не спорить по существу и только стараться провести. вопрос о конференции. Он мне обещал, что, если Мароккский вопрос уладится, то правительство не будет препятствовать займу и он, Рувье, мне окажет не только полное содействие, как глава правительства, но и как Рувье, т. е. финансист. Я поехал к князю Радолину, германскому послу, с которым еще в Петербурге я был в очень хороших отношениях и прямо заговорил с ним о Мароккском вопросе, объясняя, что осложнения на этом вопросе в настоящее время не на руку ни России, ни Германии, так как нельзя же готовить большой войны из за Мароккского дела; ведь в случае войны между Германией и Францией начнется общая война, в которой должна будет принять участие и Россия. Он мне ответил, что он делает все от него зависящее чтобы придти к соглашению, что он совершенно разделяет мое мнение, что этот вопрос раздут, что ему мешают присланные уполномоченные от центрального правительства, а что его в Берлине считают французом. С своей стороны он просил меня, не могу ли я оказать воздействие на канцлера Бюлова.
Между тем, как только я приехал в Париж, мне сейчас же из соответствующих посольств дали знать, что король Эдуард и Император Вильгельм были бы очень рады меня видеть и принять, а Бюлов, вероятно, не зная о переданном мне желании Вильгельма, дал мне знать, что он был бы мне очень благодарен, если бы я возвращаясь в Россию, проехал через Баден, где он в то время лечился.
Относительно приглашения короля Эдуарда и Императора Вильгельма я ответил, что не считаю себя вправе явиться к ним ранее, нежели явлюсь к моему Государю. В Париже я уже застал письмо Ламсдорфа о том, что Государь желает, чтобы я приехал в Петербург, а потому он Ламсдорф не считал удобным докладывать Его Величеству о моей просьбе отпустить меня в Брюссель. {407} Что же касается Бюлова, то я ему дал знать, что мне неудобно заезжать в Баден и, если он меня желает видеть, то пусть приезжает в Берлин, где я могу остановиться на несколько часов. Вслед за сим я получил Высочайшее повеление, чтобы, возвращаясь в Петербург, я явился к Императору Вильгельму. Что касается Англии, то ко мне приехал секретарь нашего посольства в Лондоне, ныне советник того же посольства, умный и дельный Поклевский-Козел, интимный человек у короля Эдуарда и друг нынешнего министра иностранных дел Извольского, с видимым поручением короля, хотя он говорил, что приехал сам по себе, и с ведома нашего посла. Он заговорил со мною снова о желании Эдуарда и англичан, чтобы я заехал в Англию, но я ему объяснил, что при всей моей охоте, я сделать этого не могу без приказания Государя, а в то время, конечно, такого разрешения Государя последовать не могло, так как Его Величество находился под связями Биоркского свидания.
Если бы даже король Эдуард просил о том Государя, разрешение последовать не могло. Тогда Государь считал англичан нашими заклятыми врагами. Затем Поклевский меня долго убеждал в том, что России необходимо после Портсмутского мира войти в соглашение с Англией, дабы покончить недоразумение по персидскому, афганскому,
Получив повеление ехать к Императору Вильгельму, я передал об этом Рувье и Радолину, обещав им содействовать, чтобы германское правительство согласилось на передачу наиболее существенных вопросов по мароккскому делу на обсуждение {408} международной конференции. Затем я заявил Рувье, что желал бы видеть президента Лубэ, который находился в то время в своем имении на юге Франции, около Монтелимара. Мне собственно видеть Лубэ не было надобности, хотя мне всегда было приятно беседовать с этим стариком, к которому я питал глубокое уважение, но я понимал, что если я поеду к Германскому Императору, не заехав, будучи во Франции, к президенту французской республики, это произведет дурное впечатление на французов. Лубэ сейчас же пригласил меня и я, вечером того же дня, отправился в Монтелимар, завтракал у него в семейном кругу и на другой день вечером вернулся в Париж.
Когда я поехал к Лубе, меня несколько станций сопровождал г. Нейцлин, директор банка de Paris et Pays Bas, который являлся представителем синдиката французской группы для совершения русского займа без включения в этот синдикат еврейских банкирских домов, которые уклонялись от участия в русских займах со времени кишиневского погрома евреев, устроенного Плеве, несмотря на мои личные отношения с главою дома Ротшильдов, который всегда являлся главою синдиката по совершению русских займов, когда в нем принимали участие еврейские фирмы.
С Нейцлиным я говорил о займе по приезде в Париж, теперь из объяснений с Нейцлиным выяснилось, что ему Рувье сказал то же что и мне, т. е. что он поддержит французских банкиров, которые будут делать русский заем, но что эта операция возможна лишь после соглашения с Германией. Нейцлин, как и его коллеги, конечно, очень хотели иметь заем, но и для них было ясно, что покуда биржа не успокоится, это невозможно.
Лубэ поздравил меня с окончанием портсмутских переговоров миром, когда я еще был в Америке. Вообще я тогда получил массу поздравительных и восторженных телеграмм, в особенности из России. В Монтелимаре он меня еще раз поздравил словесно, говорил о неприятностях, делаемых Франции германским правительством, и затем более всего выражал свои мнения о внутреннем положении России, высказывая, что без системы представительства и конституции Россия более идти не может.
Я его спросил, говорил ли он по этому вопросу когда-нибудь с Государем. Он мне ответил, что говорил, выражая те же мнения. На мой вопрос: что же Вам сказал Государь? он ответил: Государь сказал - Вы так думаете?
– Я ему ответил - не только думаю, но в этом убежден. Последующие события, заключил он, кажется оправдали мое мнение. {409} Я все время только его слушал, а затем в свою очередь спросил его, представляет ли опасность для Франции все большее и большее усиление социализма и иногда социализма боевого. Он мне убежденно ответил:
– Нет, это все пена. Как только социалисты входят в правительство, они постепенно перестают быть социалистами. Французский народ столь благоразумен, и настолько политически развит, что не допустит во Франции экспериментов социалистических бредней.
Когда же я заговорил об антиклерикализме французского правительства, переходящем разумные пределы и нравственные принципы, которых, например, держался такой крайний, но большой человек, как Гамбетта, то он, видимо, не желал останавливаться на этой теме разговора.