Воспоминания (Царствование Николая II, Том 1)
Шрифт:
Может быть, далее мне придется говорить о "черносотенном" движении, которое сыграло уже громадную роль в нашей революции и анархии, но теперь должен оговориться тем, что партия эта сыграет еще громадную роль в дальнейшем развитии анархии в России, так как в душе она пользуется полною симпатией Государя, а в особенности несчастной для Poccии Императрицы и имеет свои положительные и симпатичные стороны. Эта партия в основе своей патриотична, а потому при нашем космополитизме симпатична.
Но она патриотична стихийно, она зиждется не на разуме и благородстве, а на страстях. Большинство ее вожаков политические проходимцы, люди грязные по мыслям и чувствам, не имеют ни одной жизнеспособной и честной политической идеи и все свои усилия направляют на разжигание самых низких страстей дикой, темной толпы. Партия эта, находясь под крылами двуглавого орла, может
Она представляет собою дикий, нигилистический патриотизм, питаемый ложью, клеветою и обманом, и есть партия дикого и трусливого отчаяния, но не содержит в ceбе мужественного и прозорливого созидания. Она состоит из темной, дикой массы, вожаков - политических негодяев, тайных соучастников из придворных и различных, преимущественно титулованных дворян, все благополучие которых связано с бесправием и лозунг которых "не мы для народа, а народ для нашего чрева". К чести дворян эти тайные черносотенники составляют ничтожное меньшинство благородного русского дворянства. Это дегенераты дворянства, взлелеянные подачками (хотя и миллионными) от царских столов.
И бедный Государь мечтает, опираясь на эту партию, восстановить величие России. Бедный Государь ... И это главным образом результат влияния Императрицы. (курсив наш; ldn-knigi)
Пишу эти строки, предвидя все последствия безобразнейшей телеграммы Императора проходимцу Дубровину, председателю союза русского народа (3 июня 1907 года). Телеграмма эта в связи с манифестом о роспуске второй Думы показывает все убожество политической мысли и болезненность души Самодержавного Императора... {246} В связи с Серафимом Саровским, конечно, еще несколько десятков лиц сделали себе служебную карьеру. Но возвращаюсь к пресловутому Филиппу.
Когда одна из черногорок была в Париже, она потребовала к себе заведывавшего там нашею тайною полицией Рачковского и выразила ему желание, чтобы Филиппу разрешили практиковать и дали ему медицинский диплом. Конечно, Рачковский объяснил этой черномазой принцессе всю наивность ее вожделения, причем недостаточно почтительно выразился об этом шарлатане. С тех пор он нажил в ней опасного при дворе врага. Покуда занимал пост министра внутренних дел благородный и честный человек Сипягин, Рачковского не трогали, так как он по части своей профессии имел несомненные заслуги в Париже... Но после того, как Сипягина безвинно злодейски убили и вступил на пост министра внутренних дел Плеве, с Рачковским скоро расправились. Еще Сипягин несколько раз смущенно мне говорил о том, что ему очень не нравится эта история с Филиппом, но что он ничего сделать не может, так как она не входит в сферу его действий и влияний.
Что касается Филиппа, то будучи в России, он находился на особом попечении дворцового коменданта Гессе, который (как и ныне дворцовый комендант) имеет свою секретную полицию по охране. Генерал-адъютант Гессе счел нужным запросить Рачковского, что представляет собою Филипп. Рачковский составил относительно этой личности рапорт, где он фактически представил Филиппа шарлатаном. Этот рапорт он привез в Петербург с собою, куда приехал по делам.
Ранее нежели представить его Гессе, он прочел его Сипягину. Сипягин ему сказал, что как министр внутренних дел, он об этом рапорте ничего не знает, так как он ему не адресован, а как человек советует бросить его в топившийся камин. Рачковский тем не менее представил рапорт по назначению. Как только Плеве стал министром внутренних дел, Рачковский был уволен, причем ему было воспрещено жить в Париже и, кажется, вообще во Франции. Тогда же я спрашивал Плеве, почему это случилось, на что он мне ответил, что так от него потребовали. Гессе всячески защищал Рачковского, но безуспешно. Впрочем, после, при Трепове (род диктаторства) Рачковский был снова призван занять выдающийся пост в департаменте полиции.
Так как Филиппу не удалось получить диплома во Франции, то вопреки всем законам, при военном министри Куропаткине, ему {247} дали доктора медицины от Петербургской военной медицинской академии и чин действительного статского советника. Все это без всяких оглашений. Святой Филипп пошел к военному портному и заказал себе военно-медицинскую форму. Императрицу Mapию Федоровну не мало смущали ночные сеансы с Филиппом, хотя они держались в секрете. Великий Князь Николай Николаевич и принц Лейхтенберский, второй и первый супруг черногорки № 2, на вопросы их друзей о Филиппе категорически отвечали, что во всяком случае, это святой человек. Понемногу около Филиппа образовалась немногочисленная
Когда Император последний раз был во Франции, то во время смотра на площади перед атакой кавалерии вдруг заметили на середине площади человека. Стоявшие около Императрицы лица, обратив на cиe внимание Ее Величества, испугались, но Императрица, узнав в нем Филиппа, преспокойно заметила, что замеченный человек во всяком случае останется целым.
Филипп через несколько лет, еще до окончания войны, умер, но по уверению его поклонников, поднялся живым на небо, окончив на нашей планете свою миссию. Кажется, в особенности увлекался Филиппом Великий Князь Николай Николаевич, который вообще мистически тронут. Благодаря верчению столов и вызову духов он сошелся с купчихой Бурениной, с которой долго жил maritalement, а Буренина на этом, кажется, совсем помешалась. С тех пор он постоянно занимался шарлатанами мистицизма. Чтобы судить о его психологии, приведу такой разговор, который я с ним однажды имел.
Я познакомился с ним у его матери Великой Княгини Александры Петровны в Киеве, у которой я часто бывал. В то время я был управляющим юго-западными дорогами, а он полковником генерального штаба. Иногда я с ним играл в карты. Мать его была прекрасная женщина, но тоже была мистически тронута. После я с ним хотя встречался, но никогда не имел случай беседовать.
Когда я был министром, он на праздники завозил или присылал мне свои карточки. В то время, когда я был в опале и занимал пост председателя комитета министров, то до меня дошли сведения, что в доме его брата как то рассказывали сплетню о моей жене. Я думаю, ни один государственный деятель в России, и {248} всего мира не был подвергаем стольким самым ужасным и отвратительным сплетням, как я. Я никогда на них не обращал и до сего времени не обращаю никакого внимания, но когда дело касалось моей жены, то это иногда меня задевало. Вот по моим старым отношениям я заехал к Великому Князю Николаю Николаевичу и говорю ему, что до меня дошло, что в доме его брата говорили то-то и то-то и что все это ложь. Он ответил, что ничего об этом не слыхал, но если когда-нибудь услышит, то скажет свое мнение. Затем мы заговорили о Государе и вдруг он мне задает такой вопрос:
– "Скажите мне откровенно, Сергей Юльевич, как вы считаете Государя, человеком или нет?"
Я ответил:
– "Государь есть мой Государь и я Его верный на всю жизнь слуга, но хотя Он Самодержавный Государь, Богом или природою нам данный, Он все таки человек со всеми людям свойственными особенностями".
На это Великий Князь мне ответил:
– "Видите ли, а я не считаю Государя человеком, Он не человек и не Бог, а нечто среднее..."
Так мы с ним и расстались. Впрочем, несмотря на многие недостатки Великого Князя Николая Николаевича, я его считаю человеком крайне ограниченным, но недурным и честным, безусловно преданным Государю, имеющим некоторые военные способности. Он натворил и, вероятно, еще натворит много бед России, но способен приносить пользу. Он оказал России громадную услугу, помогши мне уничтожить поразительный и грозивший самыми ужасными последствиями России договор, заключенный Императором и Вильгельмом в Биорках, по секрету от министра иностранных дел в то время, когда я, на пути в Америку, чтобы вести мирные переговоры с Японией, был в Париже. Император Вильгельм много способствовал втащить нас в несчастную японскую войну, а когда мы искалеченные выбрались из этого несчастья в Портсмуте он хотел совсем нам навязать петлю на шею (В Биорке.).
Во время моего пребывания в Париже как то ко мне зашел некто Мануйлов, один из духовных сыновей редактора "Гражданина", князя Мещерского (так он называл молодых людей его {249} забавлявших), который был назначен Плеве после Рачковского в Париж по секретным делам, чтобы сказать мне, чтобы я на него не гневался, если узнаю, что за мною следят тайные агенты не его, а сопровождавшие меня прямо из Петербурга - Плевенские.
Действительно на другой день некоторые члены французского министерства сообщили мне через третье лицо, что за мною следят русские филеры. Когда затем я начал обращать внимание, то заметил их и вернувшись в Петербург благодарил Плеве за заботу о моей безопасности, что немало его сконфузило. Плеве имел против меня громаднейший зуб. Я никогда не скрывал моего о нем мнения, часто излагал в различных письмах знакомым, которые он, сделавшись министром внутренних дел, конечно, читал. Это подогревало его злобу.