Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1

Беляев Александр

В свою очередь, полковник пригласил нас на свое полковое ученье, где делались разные построения. Они делались быстро и правильно, но нам, привыкшим к шагистике, привыкшим, чтоб ряды двигались как стена, чтобы даже незаметно было, что ее составляют живые вещества, странными показались эта свобода, эти движения французских солдат, размахивания руками и прочее. Строили двойное каре, которое называлось "наполеоновским против мамелюков". При всех движениях играла музыка, очень хорошая, но из немногих музыкантов, что также нас поражало, так как мы привыкли к огромным полковым оркестрам; при этом учении мы также увидели, что командиры во Франции не выбирают выражений — при распекании офицеров; даже вырывались такие слова, которые у нас не смел бы произнести самый деспотический начальник. Впрочем, этому не следует удивляться. У нас, особенно в гвардии, служит цвет русской молодежи, большею частью люди богатые, получившие блистательное воспитание, и вообще гордые и щекотливые, и из них выходят все высшие начальники, а к тому надо прибавить, что Император Александр был человек деликатный в высшей степени и не терпел дерзости со стороны высших. Известно, что он брата своего, Великого Князя Константина, заставил просить извинение у кавалергардского полка за свои дерзости, вследствие которых все офицеры хотели подать в отставку. Французские

же офицеры того времени большею частью были люди среднего сословия. После ученья полковник пригласил нас к себе в дом, познакомил со своею женою, очень миленькою француженкой, и другими дамами. Жена его, вслушиваясь в нашу речь, когда мы говорили между собою по-русски, сказала нам, что она никак не ожидала, чтобы русский язык был так приятен для слуха. Она слышала, вероятно, поляков, говоривших по-русски, но тогда этот язык показался ей много грубее. Ей объяснили, что мы говорили чистым русским языком, а поляки, вероятно, примешивали польские слова, между которыми и есть не совсем благозвучные. После обеда, очень оживленного и вкусного, мы возвращались на фрегат. На официальном обеде у графа Гурдона, который, как я уже упомянул, он делал для офицеров Экипажа, провозглашались различные тосты, выражавшие приязненные отношения двух народов. Тогда, конечно, еще не были забыты унижения Франции после Ватерлоо, ни пленение их героя англичанами, ни его заточение; тогда еще много было его горячих приверженцев, а потому за обедом, во время дружеских излияний, у французов проглядывала страшная ненависть к Англии, и они бесцеремонно выражали нам, что если б наши флоты соединились вследствие союза Франции и России, то скоро бы сокрушили ее гордость с ее морским могуществом. В этих выражениях сочувствия к России, конечно, выражалась одна французская любезность, чтобы приятно занять чем-нибудь своего застольного соседа, или, может быть, великодушие Государя нашего при вступлении в Париж действительно очаровало всех французов и они из этого заключили, что нашествие их и бедствия, ими причиненные России, совершенно изгладились из памяти русских. Они вспоминали о прежней дружбе Наполеона к нашему Государю и думали, что дружба эта могла бы теперь возобновиться, если б Наполеон был императором, и тогда бы гибель была англичанам.

Но зато поразительно было тогдашнее невежество французского общества относительно России, в чем оно немного подвинулось и в настоящее время. За обедом у графа Гурдон возле меня сидела довольно пожилая дама госпожа Жофруа. Между другими разговорами, как мы плыли, где останавливались, находим ли мы удовольствие во Франции, она с некоторым участием сказала: "После вашего климата вам наша жара должна быть нестерпима". Вероятно, она принимала всю Россию за Лапландию, да и в Лапландии, и в Камчатке, и в самых северных широтах Сибири лето бывает очень жаркое. Когда я ей сказал, что в Петербурге бывает иногда 30 градусов тепла и что мы уже там привыкли к такой жаре, какую встретили здесь, она, по-видимому, очень была удивлена. Надо не забыть, что эта дама была высшего круга.

Мэр города также давал нам вечер, пригласив нас на пунш. Этот пунш подавали в рюмках, и он был действительно очень вкусен. У дома мэра превосходный сад, который был освещен. Вечером все общество гуляло в саду и сидело на террасе при великолепном лунном сиянии. Прекрасная лунная ночь, милый говор дам, веселый и остроумный, и вообще все это милое внимание хозяев делало этот вечер очень приятным. В ответ на все угощения и на все любезное внимание и гостеприимство общества Бреста наши офицеры дали обед на фрегате всему брестскому обществу. За обедом было более 70 человек. Шканцы были украшены абордажным оружием и флагами с вензелями Императора и короля. Стол был роскошный; тосты, конечно, с шампанским, были весьма оживленны; пожелания и приязненные выражения бесконечны, так что уже поздно вечером разъехались гости, оставаясь еще долго после отъезда графа, который при отплытии был провожаем пальбою из пушек, а люди были расставлены по реям и кричали: "Ура!"

Прошло более двух недель, как мы пировали и веселились в Бресте, но наконец снялись с якоря и, сопровождаемые самыми дружескими пожеланиями, подняли паруса.

Плавание Атлантическим океаном было очень покойное, иногда ветер свежел, так что брали два рифа, а потом опять стихал. Дней восемь продолжалось наше плавание, и 5 августа, на высоте С. Винсента, нам открылся берег Испании. Ночью, стоя на вахте, с этого берега уже повеяло на нас благовонным запахом апельсинных и лимонных деревьев этого благовонного климата.

Утром вступили в Гибралтарский пролив, прошли город Тариф, перед которым стоял французский фрегат и бомбардировал город. Нация, которая, во имя свободы и человечества, пролила столько крови и явила миру столько чудовищного извращения разума и всего человеческого, теперь с ожесточением расстреливала восставших за свою свободу испанцев и снова поработила страну, только что начавшую возрождаться. Бросив якорь на Гибралтарском рейде и сделав различные официальные визиты, мы осмотрели знаменитые Гибралтарские казематы, высеченные в скале, где по отвесной стороне, обращенной к перешейку, соединяющему материк с мысом, а равно и по другой господствующей над проливом стороне, поставлено 700 пушек большого калибра. Осмотр этот мы делали под руководством артиллерийского капитана, тут служившего, который после осмотра пригласил нас на свою квартиру, помещавшуюся в старинном мавританском замке. Замок этот во время испанского владычества служил для инквизиции. Тут мы познакомились с женою его госпожою Томсон, которая очаровала нас своею любезностью и своим радушием. Нам подали завтрак и тут же свежие фиги, с которыми мы не умели справиться, так как не случалось употреблять этот плод, но она с улыбкой показала нам, как с ними обращаться, отделив своими руками жесткие части. После завтрака мы просили ее сыграть нам что-нибудь на рояле, который стоял в зале, и она тотчас исполнила наше желание. По игре ее видно, что это была виртуозка, и мы вполне восхищались ее игрою, но когда по окончании музыкальных пьес она заиграла нам русскую музыку, то мы пришли в восторг. Тут мы узнали от нее, что она проживала в Риге у своей сестры, где и познакомилась с русскою музыкою. Она была в северной и южной Америке, в Индии, в Африке, почти во всех частях света. Муж ее служил прежде на ост-индском военном корабле, и она с ним делила все эти путешествия. Можно себе представить, как нам приятно было общество этой дамы. Кроме этого дома, мы бывали у господина капитана над портом и у нашего консула — это семейные дома. Общество же 43-го линейного полка, стоявшего тут гарнизоном, несколько раз приглашало нас на свои обеды.

Это общество состояло более нежели из 30 человек; все это были люди лучших английских фамилий, младшие сыновья лордов, весьма образованные и

приятные. Все английские официальные обеды, как известно, сопровождаются спичами; штаб-офицер, сидящий на хозяйском месте, дает знать, постучав пальцем по столу, что он желает говорить; водворяется молчание и следует приветственная речь. Тут она произносилась на общеевропейском французском языке. Отвечал наш капитан и потом Николай Александрович Бестужев, а однажды, когда капитана нашего что-то задержало и он поспел уже к половине обеда, отвечать на речь, по желанию наших офицеров, должен был я. При моей застенчивости и непривычке, я был крайне сконфужен, весь пылал до самых ушей, но чтоб не сделать вопиющей невежливости и не посрамить молчанием общество своих офицеров, решился. Краткая речь моя состояла из обычных выражений благодарности за радушный прием, оказанный нам, как военным, так и городским обществом англичан, потом коснулся того, что наши народы всегда были в самых приязненных отношениях почти с тех самых пор, как первый английский корабль посетил Россию в Архангельске; что английский великий народ всегда возбуждал глубокое уважение к себе народа русского, особенно образованного класса; свободные учреждения сделали его великим, и мы поднимаем бокал в честь Англии! "Гип-гип, ура!" было ответом на речь, за которою следовало еще несколько, так что одушевление было неподдельное и дружеские заявления сопровождали весь обед. Все это было с лишком за 30 лет до Крымской войны. Когда сняли со стола скатерть и поставили бутылки и бокалы, разговоры и восклицания сделались еще громче. Под окном играл оркестр, и когда заиграли марш Риего, то энтузиазм был всеобщий. В это время испанской революции преследуемые испанские инсургенты жили в лодках на Гибралтарском рейде. Лорд Чатам, военный губернатор, старший брат Пита, не дозволял им жить на берегу, и многие из офицеров и жителей им помогали; особенно один полковой доктор, прекрасная личность, сидевший за столом возле меня; он знал их всех и доставлял им различные пособия. Тут в наше время были Лопец Баниес, Наварец, Еспиноза, Мана и Вольдес, при нас прибывшие в шлюпке из Тарифы, которую он защищал. Этому милому доктору я был обязан, что не вполне вышел опьяневшим из-за стола. Все сидевшие за столом постоянно то один, то другой относились как ко мне, так ко всем гостям с словами "You, sir" ("Вы, сэр" (англ.)), и когда глаза наши встречались, он поднимал бокал и говорил или по-французски "A vous" ("За вас" (фр.)), или по-английски "Your health" ("Ваше здоровье" (англ.)). Я в простоте сердца сначала выпил всю рюмку, полагая, что этого требовала учтивость, но когда эти пожелания здоровья стали повторяться, то я спросил доктора, неужели на все эти тосты я должен выпивать всю рюмку? Он с улыбкой сказал: "Вы бы не встали из-за стола, если б были так вежливы — довольно только прихлебнуть…"

Надо сказать, что обед у английских офицеров был роскошен, как по обстановке, так и прислуге; все официанты, которых приходилось на 3–4 куверта по одному, были в ливреях, вышитых серебряными галунами, в перчатках, с белыми салфетками ослепительной белизны; под окнами в саду, где был офицерский зал, как я упомянул, играла музыка, которую очень часто заставляли повторять марш Риего, героя, совершившего переворот в Испании и потом погибшего на виселице. Этот марш возбуждал страшный восторг во всех англичанах, которым от души вторил и я. Тут поднимались бокалы в память бессмертного героя и свободы. К тому настроению, которое уже было в мыслях и сердце, все это еще более воспламеняло во мне любовь к свободе и готовность на всякую жертву.

После обеда мы все, в сопровождении офицеров, отправились в театр, где давали концерт приезжие из Лиссабона артисты и артистки.

Гибралтар представлял в 1824 году удивительное разнообразие в населении. Тут были турки, мавры, варварийцы, индийцы. Господствующее же население, по числу жителей, были португальцы. Испанцы только привозили на продажу свои произведения и приезжали контрабандисты, которые скупали здесь товары, запрещенные в Испании; эти контрабандисты составляли особый класс людей: решительные, мужественные, верные в слове, они приобретали уважение как своею честностью в сделках, так и удивительною смелостью. Зная в совершенстве местность, они пускались с товарами в такие опасные проходы, куда никто за ними не отваживался гнаться. Одежда испанцев, разумея национальную, очень живописна: круглая соломенная шляпа с большими полями и кистями, куртка с наплечниками из позумента, большие пуговицы, шелковый широкий пояс, бархатные панталоны, обшитые золотыми шнурками, застегнутые доверху на крючки, кожаные штиблеты, обхватывающие тесно статную ногу, и вдобавок епанча, в которую они завертываются очень ловко, довершает весь их наряд.

Простояв четверо суток в Гибралтаре, мы снялись с якоря и с сожалением оставили эту южную страну, где так тепло, так приятно, так свободно дышится, но все же наша угрюмая, холодная Родина с ее неурядицей, бесправием была милее всех стран света, и даже тем более мила, чем более она тогда страдала или, по крайней мере, таковы были мои убеждения.

Офицеры надавали нам много писем к своим родным в Англию, зная, что мы идем в Плимут, где обещали нам много удовольствий, что по их рекомендации, конечно, и было бы, ибо со многими из них мы сошлись почти дружески. К сожалению, эти ожидаемые удовольствия не осуществились.

Плавание наше продолжалось дней десять, бурь не было, только помню страшную зыбь (волнение без ветра) и штиль, что составляет одно из самых неприятных положений в море. Был также страшный туман, продолжавшийся почти целый день, в продолжение которого беспрестанно звонили в колокол и били барабаны. Наконец подул ветер и мы увидали лизардские маяки на английском берегу, но, не решаясь ночью идти на рейд по одному из проходов устроенного брекватера (плотина для охранения рейда от южных бурь), мы остались в дрейфе до рассвета. На рассвете пошли к Эддинстонскому маяку и потребовали лоцмана, с которым и прошли на рейд. Но тут подъехал к нам карантинный чиновник и объявил фрегату 5-дневный карантин как пришедшему из Средиземного моря. Пять дней прошли, но карантин не снимался в ожидании разрешения из Лондона. Наш консул в Лондоне писал к командующему фрегатом, что повеление послано о нашем освобождении, но оно еще не приходило. Таким образом, простояв до 30 августа в этом заключении, мы расцветились флагами, при многолетии сделали 21 выстрел, а вечером снялись с якоря, не побывав в Плимуте; это другое уже разочарование для нас; прошлый год мы не вошли в исландский порт Рейкьявик, по трусости капитана, а теперь посмотрели издали на Плимут и ушли. Если по причине карантина на фрегате не было посетителей, то, по крайней мере, мы имели удовольствие видеть очень многих из плимутского общества на красивых ботиках, беспрестанно скользивших под парусами около нас. По изящной одежде и наружности мужчин, между которыми было много моряков, и красоте дам и их костюмов видно было, что все общество Плимута, которое, зная о нас по письмам своих гибралтарских родных, вероятно, интересовалось нами.