Воспоминания дипломата
Шрифт:
Что касается необыкновенных мундиров, то таковых было при дворе много. В Испании существуют четыре рыцарских ордена, кавалеры которых имеют право на ношение очень ярких мундиров. В них обыкновенно появляются гранды, не имеющие военной или придворной формы. В числе оригинальных особенностей испанского строя, быть может, первое место принадлежит средневековым пережиткам, нашедшим выражение в особых привилегиях, принадлежащих грандам. Они занимают в Испании особое место и имеют право по своему рождению на первые придворные должности. При испанском дворе сохранилась церемония, так называемая "ковертура": гранд, который получил это звание или же достиг совершеннолетия, представляется королю и произносит речь, в которой восхваляет заслуги своего рода. Предварительно король предлагает ему надеть свой головной убор, и он говорит с королем с покрытой головой. Впрочем, этим правом он затем уже больше не пользуется. Бывают случаи, что некоторые из грандов, ввиду того что института майората в Испании не существует, впадают в бедность или же начинают вести чересчур предосудительный образ жизни. В таком случае король имеет право не допускать их ко двору. Среди самых древних родов, пользующихся правом на грандесу, на первом месте стоят роды герцогов Альба и Медина-Селия. Носитель первого имеет четырнадцать титулов, из которых каждый связан с грандесой, а второго - десять. Второму роду принадлежит весьма своеобразная привилегия, заключающаяся в следующем: при объявлении в верхней палате о восшествии на престол нового короля носитель титула герцога Медина-Селия, который всегда является членом верхней палаты, протестует против этого объявления, ссылаясь на то, что он имеет большие права на престол, чем признанный наследник. Конечно, это лишь одна формальность, но она в каждом таком случае
"Мы за Дурасовым его титулы признали, но никогда не думали, что он приедет в Мадрид". Этот эпизод может служить некоторой иллюстрацией своеобразной спекуляции титулами, которая происходит в Испании. Между прочим, и сами испанцы постоянно заняты выискиванием для себя новых фамилий и титулов. Очень часто из-за постоянной перемены имен испанцев трудно разобраться в том, кто именно носит в данное время какой-либо титул. Это вызывает порой весьма забавные недоразумения.
Довольно характерно, что во время войны французское правительство, чтобы поднять удельный вес своего посольства при мадридском дворе, назначило в качестве атташе посольства трех молодых людей из мобилизованных офицеров, носителей громких титулов, дающих право на грандесу и находящихся в родстве с испанской знатью. Это были князь де Бово, герцог Леви Мирпуа и маркиз де Ламберти. Результат получился неожиданный. Молодые люди заняли особо привилегированное положение при дворе и в обществе, но французское посольство от этого ничего не выиграло. Я как-то в шутку заметил одному из этих молодых людей: "У вас настолько хорошие связи в Мадриде, что вам прощают даже ваше положение дипломата".
Неклюдов остался весьма доволен приемом короля и протелеграфировал Милюкову, что он был принят при испанском дворе в качестве "первого представителя русского народа". Действительно, как посол Временного правительства он был первый. Насколько помнится, вторым был посол в Вашингтоне Бахметев, носивший ту же фамилию, что и последний там царский посол - Ю.П. Бахметев.
Через несколько дней после вручения Неклюдовым верительных грамот я уехал надолго лечиться в Виши. По дороге остановился на несколько дней в Париже. Как раз в это время пришли известия с Восточного фронта о нашем последнем наступлении в Галиции. Как по волшебству, в Париже изменилось отношение к русским, и наши многочисленные военные, прикомандированные к союзному главному командованию, стали снова появляться в общественных местах в мундирах и снова пользоваться некоторой популярностью. В общем отношение большинства французов к происходившему в России весьма ярко характеризовалось слышанным мной как-то в трамвае замечанием мелкого французского буржуа, говорившего о русской революции: "Не беда, если эти свиньи, русские, друг друга истребляют, лишь бы при этом они убивали хотя бы по нескольку бошей". В это время в Париже все было подчинено военным требованиям, и на все смотрели исключительно с этой точки зрения. В 1917 г. главным вопросом, волновавшим французов, было вступление в войну Соединенных Штатов Америки и прибытие в Бордо первых эшелонов американских войск. Вместе с тем появление американцев в истощенной войной Франции повлекло за собой ряд затруднений и недоразумений. Американское командование из них порой выходило совершенно самостоятельно, не считаясь с местной военной или гражданской администрацией. Например, американскому экспедиционному корпусу в Бордо надо было наладить связь со своим штабом в Париже, а для этого провести особый провод между этими двумя городами. Французская администрация, проявлявшая, как всегда, присущий ей бюрократизм и волокиту, долго не давала на это разрешения. Не дождавшись его, американцы самовольно, к ужасу французов, стали проводить по чужой территории свой провод. Подобных конфликтов между американцами и французами было немало.
Несмотря на военное время, Виши продолжал действовать как курорт; впрочем, большинство гостиниц было отведено для военных, раненых и больных. Военная обстановка сказывалась на каждом шагу; так все, даже мелкие, частные, мастерские были заняты изготовлением снарядов. Мне каждый день приходилось видеть в небольшой мастерской (по-видимому, в мирное время чинившей велосипеды) двух германских военнопленных, изготовлявших снаряды. Это ясно доказывало, как во время мировой войны выполнялись положения Женевской конвенции о применении труда военнопленных. Мне пришлось также быть как-то в окрестностях. По во французском авиационном парке. Там тоже широко применялся труд германских военнопленных, и, по словам французских офицеров, они работой пленных были очень довольны.
В Париже среди русских много говорилось о трагическом конце нашей дивизии, сражавшейся на Западном фронте. Как известно, после Февральской революции наши солдаты отказались участвовать в войне. Их лагерь был окрркен французскими войсками и подвергнут орудийному обстрелу. Затем русские полки были разоружены, их состав раскассирован, и многие из солдат отправлены в африканские дисциплинарные батальоны. Война достигала своего апогея. Среди иностранцев во Франции производились непрерывные аресты, началась эпоха настоящего террора: процессы заподозренных в измене министров и расстрелы шпионов или просто подозрительных лиц не прекращались. Был расстрелян известный авантюрист Боло, носивший титул египетского паши и одно время пользовавшийся у некоторых французских министров большим доверием. Он был как-то даже представлен Альфонсу XIII в Сан-Себастьяне.
Через три недели я вернулся из Виши в Сан-Себастьян, где находилось наше посольство, и с разрешения Неклюдова поселился поблизости, в Биаррице, наезжая в канцелярию посольства раза два или три в неделю.
5
Из России стали приходить все более и более тревожные известия. Наконец, было получено телеграфное сообщение о конфликте между Корниловым и Керенским. В Биаррице было мною русских, и эти сведения комментировались на разные лады. К этому времени в Биарриц приехали Извольские и сняли там небольшую виллу. Мне помнится, как Извольский, к тому времени уволенный в отставку, с его безграничным тщеславием, недовольный уходом с политической сцены ранее других и, по-видимому, намекая на то, что я еще нахожусь на службе, повторял: "Мы все там будем". В Биаррице я часто встречался также с моим бывшим начальником князем Кудашевым. Он поселился у своего брата художника в небольшом домике в Пиренеях и, кажется, был сравнительно счастлив. Перед тем он перенес операцию в связи с долголетней болезнью кишечника. Его знакомые говорили, что обе операции удались вполне; второй операцией было увольнение с должности посла.
В конце августа после ликвидации переворота, задуманного Корниловым, я получил от своего коллеги Мейендорфа записку. Он звал меня приехать немедленно в Сан-Себастьян. По его словам, Неклюдов сошел с ума. В то же время моя дочь, встретившая перед тем графиню Романонес, узнала, что Неклюдов подал в отставку. На следующий день утром я выехал в Сан-Себастьян и застал там в сборе весь состав посольства, а также и генерального консула в Барселоне князя Гагарина, только что прибывшего в Сан-Себастьян. Оказалось, что Неклюдов под впечатлением событий в России послал незашифрованную телеграмму Керенскому. В ней он упрекал "президента республики" в том, что тот губит Россию, и заканчивал ее сообщением о своем уходе в отставку. Не довольствуясь этим, посол разослал копии своей телеграммы союзным послам, испанскому министру иностранных дел и даже одному английскому корреспонденту для помещения в печати. Создалось действительно необыкновенное положение. Представитель российского правительства, пользуясь своим положением, начал агитацию против своего правительства, стремясь тем самым подорвать его авторитет за границей. Сговорившись со своими коллегами, я решил, согласно желанию самого посла, принять дела посольства и вступить в его управление в качестве поверенного в делах.
Испанское Министерство иностранных дел и дипломатический корпус по обыкновению оставались до начала октября в Сан-Себастьяне. Это было очень удобно. Состав посольства был налицо. Канцелярия работала в Сан-Себастьяне, и я мог свободно наезжать туда из Биаррица. Мне не хотелось покидать его, так как это был весьма удобный наблюдательный пункт. К тому же моя дочь поступила там на курсы сестер милосердия, и я не хотел расставаться с ней.
В середине октября мне пришлось все же вернуться в Мадрид, где я нашел в канцелярии (ее состав вернулся на несколько дней раньше меня) ряд телеграмм из Петрограда и, между прочим, одобрение министерства в связи с моим вступлением в управление посольством. Временно я переехал в дом посольства (который нам сдавала внаймы одна испанская маркиза), рассчитывая на то, что новый посол примет затем контракт по найму на себя. Впрочем, мне удалось договориться с хозяйкой дома, что в случае необходимости мы будем иметь возможность отказаться от контракта до срока. Несмотря на неопределенность положения в Петрограде, отношения мои с испанским Министерством иностранных дел продолжали оставаться вполне нормальными. Мы с дочерью видели многих испанцев и в то же время поддерживали прежние отношения с союзными представительствами. Наступило 7 ноября. В Мадриде лишь через несколько дней, с большим опозданием были получены официальные сведения об Октябрьской революции, и почти одновременно с этим я получил телеграмму из Парижа о том, что в Мадрид выезжает новый посол - М.А. Стахович. Еще через несколько дней пришла и циркулярная телеграмма с предложением всем русским представителям за границей оставаться на своих постах. Я имел определенные намерения отвечать, насколько это касалось меня, утвердительно, но дело осложнилось тем, что одновременно с известием об Октябрьской революции союзники начали ожесточенную кампанию против Советского правительства, и все телеграммы, посылаемые кем-либо из русских дипломатов в Петроград, не доходили по назначению, а перехватывались в пути. Первой жертвой ответа на циркулярную телеграмму оказался мой сосед по Иберийскому полуострову поверенный в делах в Лиссабоне барон Унгерн-Штернберг. Его ответная телеграмма оказалась перехваченной, а он сам подвергся полному бойкоту со стороны союзных посланников, а затем и португальского правительства, находившегося уже тогда в рядах союзников.
В нейтральной Испании мое положение было несколько легче, но все же вступать в телеграфные сношения с Петроградом было невозможно, в чем я скоро убедился и на собственном опыте.
Приблизительно через десять дней после Октябрьской революции в Мадриде появился М.А. Стахович. Он приехал из России вместе с Маклаковым, который стремился занять место русского посла в Париже. Встретив Стаховича и предоставив ему помещение в посольстве, я решил убедить его, что выданные Керенским верительные грамоты не имеют больше силы и что ему всего удобнее занять выжидательную позицию, во всяком случае не настаивать на вручении верительных грамот королю. Последний, по моему мнению, их не примет. Я старался убедить его как непрофессионального дипломата простыми примерами, сравнивая его положение с посетителем театра, который предъявляет при входе билет на вчерашнее представление. Подобный билет, конечно, недействителен. Что касается меня, то до выяснения отношения испанского правительства к Советскому я считал необходимым не прерывать пока моих отношений с испанцами, раз эти отношения продолжают существовать, так сказать, по инерции. Действительно, я каждую среду бывал на приеме у министра иностранных дел маркиза Алусемаса. Я знал его многие годы, и он ко мне привык. Стахович не хотел слушать моих доводов. По его словам, "большевистский переворот" в Петрограде - явление преходящее, и он непременно должен быть принят королем для вручения ему верительных грамот за подписью Керенского. В связи с этим он рассказал о своем пари с Максаковым. Последний утверждал, что большевики уйдут через неделю, а Стахович был убежден, что это случится через месяц. "Как видите, - закончил Стахович, - я оказался прав" (!). Между прочим, Стахович привез мне от Терещенко предложение занять первую свободную посланническую вакансию. По-видимому, я предназначался в Гаагу. Конечно, я не мог скрыть от Стаховича своей скептической улыбки. Я был твердо убежден, что Временное правительство и, в частности, Терещенко окончательно сошли с русской сцены. Стахович продолжал настаивать на своем. Из его намеков я мог заключить, что он подозревает меня в нежелании допустить его к исполнению им дипломатических обязанностей. Я решился действовать показательно и предложил ему поехать со мной к министру иностранных дел, чтобы передать последнему перевод его верительной грамоты. Эта грамота, подписанная Керенским, начиналась обращением, принятым при сношениях президентов республик с коронованными главами правительств. Обращение было таково: "Мой дорогой и высокий друг".
Маркиз Алусемас принял Стаховича довольно сухо и сказал, что вопрос о вручении грамот зависит не от него, а от Совета министров. Он был его председателем. Я сразу понял, что подобный ответ равносилен отказу. Стахович, однако, отнесся к этим словам иначе. После свидания с министром Стахович изо дня в день стал поджидать ответа министра, нервничал и становился все более неприятным. Наконец, в ближайшую среду я обещал переговорить с маркизом Алусемасом и действительно сделал это во время дипломатического приема. Министр с улыбкой мне ответил: "Ведь грамота подписана господином Керенским, а где теперь господин Керенский?" Конечно, я ничего на этот вопрос ответить не мог. После этого "результата" положение Стаховича в Мадриде стало еще более затруднительным. У него были всяческие планы "настоять" на вручении своих верительных грамот, прибегнуть к помощи союзных послов и т.д. Конечно, в нейтральной Испании подобные меры были напрасны. К тому же нельзя не признать, что во всех отношениях, в частности с формальной стороны, испанцы были вполне правы. Тем не менее Стахович все же не решался покинуть Мадрид или оставаться там в качестве частного лица. Что касается меня, то после Октябрьской революции я считал, что оставаться дальше в роли представителя "покойного" правительства невозможно. Я был шесть лет советником русского посольства в Мадриде и мог поставить свой авторитет, приобретенный за это время, на службу лишь правомочного и дееспособного русского правительства, что бы ни думали об этом правительстве союзники. Поэтому я решил выяснить возможность признания испанским правительством Советского, а в случае отказа - покинуть Мадрид, где мне больше нечего было делать. Вместе с тем мне думалось, что, быть может, в Испании, как самой большой из нейтральных стран в Европе, можно будет постепенно выявить позицию Советского правительства в международном отношении. С момента заключения перемирия на Восточном фронте Россия автоматически, по моему мнению, выходила из рядов союзников и становилась нейтральной. Я должен сознаться, что тот психоз, который овладел союзниками к концу 1917 г., был для меня непонятным. Трудно было предположить, что под его влиянием союзники будут действовать еще в течение нескольких лет, строго говоря, вплоть до Генуэзской конференции. Между тем в Париже образовалось некое совещание бывших русских дипломатических представителей за границей. Все посольства и миссии связались с ним и обменивались шифрованными телеграммами. Все это делалось как бы "с благословения" союзников. Несмотря на то что французское правительство никогда официально не признало Маклакова послом (как и испанское - Стаховича), он все же укрепился в Париже среди русской колонии и состава посольства в качестве самозванного представителя метафизического понятия "России", а тем самым был постепенно признан если не в качестве представителя России, как страны и государства, то как представитель всех проживавших за границей русских, верных Антанте, "les bons russes" ("хороших русских"), как говорили французы. По-видимому, ту же операцию задумал проделать в Мадриде и Стахович, но там почва оказалась менее благоприятной. В испанской столице никакой русской колонии не было, к тому же Испания была страной нейтральной и имела возможность оставаться на почве соблюдения международных норм, иначе говоря, не играть в прятки и не видеть в любом русском агенте представителя страны, с которой этот агент потерял всякую связь.