Воспоминания еврея-партизана
Шрифт:
Эта встреча могла стать для нас роковой.
Крестьянина звали Гриць Полюхович, и жил он на хуторе недалеко от Александровки, бывшей немецкой колонии, разрушенной в дни Октябрьской революции. Тогда крестьяне перебили большую часть немцев. Теперь в этой местности орудовала банда молодого атамана Иванченко. Он, перед тем как убить пойманных евреев, страшно их пытал. Этот убийца был сыном печника Тимохи. Их дом в Серниках стоял в ряду еврейских домов, и вся семья разговаривала свободно по-еврейски.
У нас не было выбора и, когда Гриць предложил нам пойти с ним на хутор, мы согласились. Дорога на его хутор была неблизкая. Подошвы моих ботинок
К хутору мы подошли на рассвете. Мне было не по душе, что Гриць оставил нас в редком леске, где пастухи пасли скот. Эти пастухи могли нас выдать.
Начался дождь, мы сидели в кустах под открытым небом. Гриць не появлялся. Почва была болотистая, покрытая позеленевшей водой. Совы беспрерывно носились с криком над нашими головами, как будто предсказывая нашу гибель.
День тянулся бесконечно, мы еле дождались вечера. Дождь все лил, мы насквозь промокли, вышли из леса и направились к стогу сена, чтобы хоть как-то укрыться от дождя. Дети стали капризничать и рваться на хутор в дома. Они говорили, что лучше умереть, чем дальше терпеть голод и холод.
Наконец, поздно вечером, явился Гриць в своем длинном кожухе. Он шагал медленно, покачиваясь, как будто шел из шинка. Он повел нас к себе в хату, накормил картофелем и солеными огурцами, разрешил переночевать. Детей он разместил на печи, а меня устроил на скамье.
Задолго до рассвета Гриць разбудил меня, требуя, чтобы мы оставили его хату и хутор, — он и его жена опасались, что немцы и Иванченко могут с ними расправиться за укрытие евреев. Я разбудил детей и стал упрашивать его, чтобы он повел нас в сухой лес, где не было бы пастухов. При этом я напомнил ему, что он хорошо знал моих родителей и братьев, и взывал о жалости к детям.
Мои слова подействовали на него, и он повел нас в лесок, где была сухая почва. Там, в лесу, я ему сказал, что у моей племянницы есть золотые часики ее матери и два золотых кольца. Я готов ему отдать эти драгоценности, с тем чтобы он скрывал нас некоторое время. Для вида он немного поколебался, но взял это, обещая выполнить мою просьбу.
Вечером он пришел к нам с печеной картошкой, солеными огурцами и небольшим ломтиком хлеба.
Прошло три дня. Гриць не появлялся. У девяти-десятилетней пастушки, одетой в свитку [12] и опоясанной красным поясом, мы выпросили по кусочку хлеба. Когда я попросил ее, чтобы она никому не рассказывала, что здесь скрываются евреи, она ответила, что даже своему отцу и матери не расскажет.
Вечером я отправился к Грицю домой, но там было темно. Постучал в дверь, в окна — никто не отозвался. Я залез в свинарник, рассчитывая, что может быть кто-нибудь появится. Прошло немного времени, и в хате появился огонек. Я выбрался из свинарника, подошел к двери и смело постучал. Дверь открылась, и Гриць вышел хмурый с сердитыми глазами. Он раскричался на меня, почему я нарушил его сон, и пригрозил вызвать Иванченко, если я отсюда не уберусь. Я заметил, что в хате находилась какая-то подозрительная личность, и стал быстро удаляться от дома. Дети ждали меня на опушке леса, они сразу поняли положение. Мы стали убегать, бежали по полям и перелескам, перебирались через канавы и болота.
12
Свитка — украинская длинная верхняя одежда.
Поздней
И опять нас спас случай. Рассветало. Нам навстречу шел молодой стройный крестьянин. Его звали Моисеем. Я спросил, не знает ли он, где здесь в лесу находятся евреи. На это он ответил, что знает, но скажет за плату. У меня была купюра — двадцать украинских карбованцев, я сразу ему ее предложил. Он, однако, потребовал еще что-нибудь. Один из моих племянников скинул с себя маринарку и отдал Моисею. Эта вещь его удовлетворила.
Моисей ввел нас в Сварыцевичский лес, большой лес, тянущийся на восток — до Турова и Мозыря, на запад — до Пинска, с разбросанными то тут, то там хуторами и деревушками. Лес густой, изрезанный долинами и возвышенностями, таинственный, с непроходимыми трясинами и стоячими болотами. В ту пору в лесу этом было полно зверья: бобры, торфяные лисы, дикие утки, аисты, цапли. В лесной чаще — кабаны со страшными клыками, стаи волков. Но нам уже не страшны были дикие звери. Мы не пугались огненных волчьих глаз.
Мы шли следом за Моисеем. Дорога была трудной, ноги мои от ходьбы по шишкам и еловым иглам были окровавлены и покрыты ранами. Я испытывал адские муки. Мы шли из последних сил. Чем дальше, тем гуще становился лес. Я удивлялся Моисею, меня поражало его знание леса, всех дорог и тропинок, всех просек и зарослей. Точно так же в старину его деды и прадеды — полещуки [13] , поклонявшиеся идолам, грому и молнии, тянулись по полесским лесам в своих больших полотняных кибитках с женами и детьми, домашним скарбом и примитивным оружием.
13
В литературе встречается и написание полищуки, а также полешуки (см. книгу Ю. А. Лабынцева «В глубинном Полесье», М., 1989).
Наконец-то добрались мы до избушки, сплетенной из прутьев. Там никого не было. Мы углубились в лесную чащу, и вдруг перед нашими глазами блеснул огонек. Хотя мы еще долго шли, но огонек из лесной темноты маячил перед нашими глазами, и это придавало нам силу продолжать путь, следовать за Моисеем.
В конце концов мы приблизились к одной избушке, где застали десятка три серниковских евреев. Горел костер, и все лежали на голой земле вокруг костра. Из-за густого дыма лица человеческие не были видны. Все сливалось в одну темную массу. Люди выглядели, как обугленные головешки, лица их были темные и черные, как темна и черна ночь в диком Сварыцевичском лесу. На этих лицах написана была безнадежность и готовность принять смерть: «Скорее бы конец этой мучительной жизни — не человеческой и не звериной…»
Глава 3
Первый наган
Сварыцевичский лес стал домом для бежавших от смерти серниковских евреев. Они постепенно стали ориентироваться в лесных чащобах. Многие из них годами рубили и валили здесь деревья и складывали их в штабеля, и все-таки мест, не знавших ни топора, ни пилы, было здесь больше. Длинными русскими верстами тянулись ряды древних дубов. Стаи волков спокойно разгуливали по чаще. Но в этом лесу мы боялись не четвероногих зверей, а двуногих. Мы были в окружении, точно овца среди семидесяти волков.