Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]
Шрифт:
Королева пожелала было остаться и помочь мне переодеться, но, поскольку мне более всего хотелось поразить именно ее, я безжалостно отослала ее из комнаты. Впрочем, благодаря моей ловкости в подобного рода преображениях, Каролина едва успела войти в салон и занять свое кресло, как дверь спальни распахнулась и я показалась в проеме, бледная, с блуждающим взором и сведенным гримасой безумия ртом.
Если мои зрители, потомки древних афинян, были малознакомы с поэзией музы Лесбоса, тем с большими основаниями был им чужд поэт из Стратфорда-на-Эйвоне; к тому же ни один из присутствовавших не знал английского настолько, чтобы понимать Шекспира. Таким образом,
Но для меня это не имело значения, ведь именно в пантомиме я была особенно блистательна.
Должна сказать, что, кажется, никогда, даже в минуты самого всепоглощающего вдохновения я не поднималась до таких высот выразительности, как в тот вечер. О, я и в самом деле была простодушной гамлетовой Валентиной, отчаявшейся дочерью Полония, утратившей рассудок сестрой Лаэрта. Мне не хватало реплик, но я восполнила все;
уверенность, что никто не заметит никаких пробелов, поддерживала и даже, может быть, еще более воодушевляла меня. Я была поэтом и актрисой в одном лице, где мне не хватало слов, я импровизировала — право, сам Шекспир остался бы мною доволен.
Не в моих силах описать изумление зрителей: по всей вероятности, перед этим сообществом впервые предстала поэзия Севера, бледная, с развевающимися волосами, лепечущая свои странные жалобы. Только одна королева почувствовала во всем этом нечто близкое поэтам своей туманной родины.
Я удалилась, сопровождаемая криками, что вырывались из каждой груди порой вместе с рыданиями, и шумом рукоплесканий, которые преследовали меня до самой двери моей комнаты.
Королева вбежала туда вслед за мной и заключила меня в свои объятия.
Потом, услышав шаги, приблизившиеся к дверям комнаты, она окликнула:
— Кто это?
Назойливая особа, не то Сан Марко, не то Сан Клементе, вошла, а вернее, остановилась на пороге, не решаясь сделать ни шагу вперед.
Королева призадумалась на мгновение, потом вдруг приказала:
— Оставайся здесь, не возвращайся в салон.
Я была совершенно разбита и ничего лучшего даже пожелать не могла.
Упав в кресло, я услышала, как королева, выйдя за дверь, сказала:
— Наша англичанка во славу своего поэта, а также ради нашего вящего развлечения не щадила сил, и она заслуживает поощрения. Всего наилучшего, господа, и доброй ночи!
— Но, по крайней мере, можно рукоплескать ей? — спросил Роккаромана.
— О, это сколько угодно, — отвечала королева, — и сколько бы вы ни аплодировали, все будет мало. Признайтесь, что это волшебно!
Послышался шум похвал и рукоплесканий, потом голоса и аплодисменты мало-помалу стали затихать, королева поблагодарила своих придворных дам за любезные услуги и заперла за ними дверь.
Обернувшись, она увидела меня в ту минуту, когда я приподняла шелковую портьеру у входа в салон.
— Ну, входи же, сирена! Иди сюда, Цирцея! Армида, войди!
И, обняв меня за плечи, увлекла на канапе.
Обнявшись, мы упали возле оставленной там арфы.
— Знаешь, — заметила королева, — ты пела строфы Сапфо, которые начинались со слов:
О дочь Юпитера, прекрасная Венера! —а надо было бы спеть для меня другие, те, что начинаются так:
Кто созерцал твой лик, кто был с тобою рядом…— Я не могла их спеть, дорогая королева, — возразила я. — Они мне неизвестны.
— Что
Она опустилась на одно колено и, склонившись на ковер у моих ног, с лихорадочно сверкающими глазами, будто в опьянении терзая струны арфы, запела чарующим контральто такие стихи:
Кто созерцал твой лик, кто был с тобою рядом, Кто нежный голос твой, как песню, слушать мог, Кого дарила ты улыбкой или взглядом, Тот знал восторг любви, тот счастлив был, как бог! Я, увидав тебя, не в силах молвить слово: Немеет мой язык, пересыхает рот, А сердце и грустить и ликовать готово, И в лихорадке чувств мне душу ревность жжет. Так Пламенного Льва дыхание смертельно Для слабого цветка на выжженном лугу. Бледнею, и дрожу, и мучусь беспредельно, От страсти и любви я умереть могу! [31]31
Перевод Ю. Денисова.
В то самое мгновение, когда последний стих замер на ее губах, а последний звук арфы угас в воздухе, в дверь осторожно постучались.
— Это еще кто? — нетерпеливо спросила королева, приподнимаясь на одном колене.
— Люди госпожи Гамильтон и ее экипаж, — отвечал голос.
— Пусть возвращаются в посольский особняк, они здесь не нужны. Леди Гамильтон останется у меня.
Потом, увлекая, почти на руках неся меня в ванную, она сказала:
— Пойдем же, ну, пойдем! Сэр Уильям Гамильтон в Казерте, он вернется только завтра!
XLIX
Новость, которая со вчерашнего дня, подобно дамоклову мечу, висела над головой королевы, была не чем иным, как известием о взятии Бастилии.
Разумеется, ничто не могло погрузить Каролину в более глубокое и тягостное недоумение. Ведь это было все равно, как если бы ей сообщили, что неаполитанцы захватили замок Сант’Эльмо.
Хотя не было известно, чтобы из Франции прибыл какой-либо иной посланец, а этого единственного гонца тотчас заперли во дворце, тем не менее, новость распространилась по Неаполю и вызвала чрезвычайное возбуждение.
Когда несколькими годами ранее франкмасоны во Франции, иллюминаты в Германии, последователи Сведенборга в Швеции начали организовывать тайные общества, в Италии, особенно в ее южных областях, тоже появились франкмасоны. Укоренение в Неаполе масонства совпало с той порой, когда у Марии Каролины начинался роман с князем Караманико, и королева, поглощенная выискиванием поводов для встреч со своим возлюбленным, побудила его вступить в ложу, что он и сделал без колебаний, причем и она сама, используя закон, позволяющий основывать женские ложи, объявила себя венераблем ложи, куда вошли несколько неаполитанских дам. Что касается короля, то он так и не пожелал присоединиться к масонам, поскольку это требовало ряда физических и моральных испытаний, которым ему не хотелось подвергаться из опасения, что он не сумеет выйти из них с честью.