Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]
Шрифт:
Я всей душой любила Гарри, и мое сердце обливалось кровью оттого, что из него вырвали эту любовь. Болело не одно сердце: эта привязанность пустила такие глубокие корни, что теперь от этого разрыва все мое существо было истерзано страданием.
Кроме душевных мук, на меня обрушились и материальные тяготы. С того момента, когда нежданный удар настиг меня, мне предстояло самой заботиться о себе, а когда ты оглушена горем, это становится нестерпимой обязанностью.
Куда мне идти? Что станется со мной? Под чьим кровом я найду приют? На какой камень мне приклонить голову? Я не знала,
В соседнем городке я наняла карету, внесла туда мои две или три сумки, уселась сама, но когда возница спросил: «Куда угодно леди?», не знала, что ему ответить.
— Поезжайте по дороге, — сказала я.
— По какой?
— По этой.
— Но куда?
— До ближайшей деревни или города.
— Ближайший город называется Натли.
— Так везите меня в Натли.
И кучер, весьма озадаченный, пустился в путь.
Часа через три он остановил карету посреди площади большого селения, расположенного в прелестной местности, у подножия холма.
— Ну вот, мы в Натли, — сказал он.
— Справьтесь, нет ли здесь небольшого дома, который могла бы снять одинокая женщина, чтобы поселиться там со своей служанкой.
Возница бросил повод на шею своей лошади и отправился на поиски того, о чем я его просила.
Я осталась в карете, охваченная немым оцепенением: сколько минут или часов мне пришлось так просидеть, сказать не могу — я утратила ощущение времени.
Но вот кучер вернулся; на другом конце селения он, по его словам, нашел маленький коттедж, который должен мне замечательно подойти.
— Везите меня туда, — сказала я.
Лошадь остановилась перед маленьким домом, стоящим в тени деревьев среди цветов; при нем был сад, окруженный изгородью с решетчатой деревянной дверцей, выкрашенной в тот же зеленый цвет, что и ставни. За домом по поручению его владелицы надзирала старая служанка, которой было поручено сдать его внаем, если на то найдется охотник. Сама хозяйка, не имеющая иной собственности, кроме этого коттеджа и скудной ренты в пятьдесят фунтов, на которую она жила, находилась в гостях у своего брата, который, выйдя в отставку в генеральских чинах, недавно потерял свою единственную дочь и просил сестру побыть с ним. Дом остался таким, каким владелица покинула его, то есть вполне меблированным, небогатым, но чистым.
Мне хватило одного беглого взгляда, чтобы убедиться, что дом во всех отношениях подходит к состоянию как моей души, так и кошелька. Уединенное расположение его обещало мне покой, в чем мое сердце так нуждалось, и притом это жилище было достаточно скромным, чтобы я при моих малых средствах могла воспользоваться им на время, достаточное, чтобы решить, как быть дальше.
С меня спросили тридцать фунтов в год. Я уплатила за шесть месяцев вперед с условием, что буду иметь право покинуть дом, ничего более не платя, если это произойдет в течение названного срока. Таким образом у меня оставалось около двухсот тридцати фунтов, что соответствует пяти тысячам семистам пятидесяти
Если бы я пожелала остаться в этом домике и жить вдали от света, мне было бы обеспечено около трех лет покоя.
Два часа спустя я уже устроилась в коттедже, с видом и убранством которого даже самый строгий из моих туалетов составлял престранный контраст; впрочем, сравнивая это скромное, но прелестное жилище с той бедностью, в которой прошло мое детство, я не могла не отметить, что в своем падении все-таки задержалась на полпути.
За фунт в месяц и стол здешняя прислуга согласилась поселиться вместе со мной и взять на себя попечение о нашем хозяйстве.
Первой моей заботой было заказать себе один или два наряда, более подходящих к моему новому образу жизни. Я велела сшить их из черного шелка. На все расспросы я отвечала, что меня зовут миссис Харт, я вдова и провожу в уединении первые месяцы моей скорби по утраченному супругу.
Я была чересчур молода, чтобы уже быть вдовой, но предоставляла окружающим думать об этом моем рассказе все что угодно. Мне это было безразлично: я же все равно никого не видела.
Первую неделю этого затворничества я провела наедине с теми страданиями души и тела, какие всегда сопровождают большие житейские потрясения; потом мало-помалу покой возвратился если не в мою душу, то, по крайней мере, в мои мысли, и я смогла обдумать свое положение.
В общем, я потеряла человека, которого любила, но был ли он достоин тех сожалений, что я испытывала? Было ли то, как он со мной поступил, к лицу истинному джентльмену? Среди превратностей собственного жребия побеспокоился ли он обо мне? Подумал ли о том, что со мной станется? Постарался ли оградить меня от унижений, что уготованы несчастным женщинам, сделавшим свою любовь смыслом собственной жизни?
Я была вынуждена признать, что нет.
Как действия этого человека отличались от поступков сэра Джона Пейна!
С того момента, когда мне удалось беспристрастно оценить сэра Гарри, определить истинную цену ему, печаль утраты стала заметно ослабевать. Несомненно, это был красивый, блестящий юноша, однако моя память подсказывала, что среди друзей сэра Джона и его собственных можно было бы отыскать пять или шесть молодых людей, в этом отношении ему не уступавших; и, вероятно, если бы таинственное происшествие, вследствие которого он вошел в мою жизнь, не оставило в ней столь неизгладимого следа, я бы обратила на него не больше внимания, чем на всех прочих, и он прошел бы мимо меня незамеченным.
Нынешнее же мое положение, как бы то ни было, лучше, чем тогда, когда я впервые прибыла в Лондон. Если я захочу пожить в уединении, у меня впереди долгая череда безмятежных дней. Если пожелаю вернуться в Лондон и показаться там во всем прежнем блеске, моих средств хватит на один-два месяца — срок, достаточный, чтобы вскружить голову этому обществу, в котором я жила и куда всегда могу вернуться на прежних условиях.
Размышляя подобным образом, я глянула в зеркало и убедилась, что юна, свежа, хороша как никогда. Если на моем лице еще и оставались какие-то следы пролитых слез, то довольно было самой легкой улыбки, чтобы уничтожить их.