Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]
Шрифт:
Собеседники поговорили и о Генеральных штатах, первое заседание которых было назначено на 4 апреля. Мистер Питт предполагал, что революция начнется именно в те дни.
Сэр Уильям получил неограниченные полномочия для ведения в Неаполе английских дел по его собственному усмотрению, разумеется при соблюдении интересов Великобритании.
Обо всем этом при Ромни он не сказал ни слова, но посвятил меня в существо дел, как только мы возвратились в наш особняк.
XXXIX
В следующий понедельник, 20 марта 1789 года, вдень моего представления ко двору,
После моего представления должен был состояться большой придворный бал.
Король при моем появлении тотчас подошел ко мне, с неотразимой галантностью предложил мне руку и проводил меня на мое место, не переставая любезно со мной беседовать вплоть до того момента, когда заговорил с сэром Уильямом.
Едва его величество покинул меня, как ему на смену пришел принц Уэльский. Увидев его, я поневоле оказалась вся во власти воспоминаний: вот я в своем простеньком одеянии компаньонки стою на террасе дома мисс Арабеллы в тот вечер, когда она принимала у себя принца Уэльского; вот я вижу их вдвоем у окна; вот они удаляются в глубь ослепительно освещенных покоев во всем блеске молодости и страсти.
Не помню, что принц говорил мне, не знаю, что я ему отвечала, — нити воспоминаний тянули меня из настоящего вспять, в прошлое.
Наверное, принцу показалось, что я глупа.
Тот вечер был для меня исполнен двух чувств — самолюбивого торжества и страдания. Гордость моя ликовала, ведь я достигла цели — я официально принята при английском дворе как супруга лорда Уильяма Гамильтона; никакой другой двор не сможет отказать мне в приеме, и я в качестве супруги посла великой державы занимаю в обществе место рядом с принцессами крови, всего одной ступенькой ниже! И тем не менее, меня мучила каждая улыбка, каждый пристальный взгляд, каждое слово, вполголоса произнесенное на ухо — всюду мне мерещилось оскорбление, прячущееся, как змея в траве, но готовое поднять голову, едва лишь за мной закроется дверь.
Сэр Уильям был бесподобен в своем спокойствии и удовлетворении: если бы, чтобы стать его женой, я вышла бы из монастыря с самым строгим уставом, с самыми неприступными стенами и запорами, он и тогда не мог бы больше гордиться мною на глазах у света.
И все же вечер показался мне долгим; хотя мы ушли с бала еще до часу ночи, я вернулась домой совершенно разбитой.
На следующий день мне никак не захотелось пропустить очередной сеанс у Ромни: я спешила увидеть лицо друга, чувствуя, что вчера передо мной теснились лишь маски.
Когда я пришла, мне сказали, что он отлучился по неотложному делу, а меня просил простить его и дождаться.
Сэр Уильям, у которого на это утро были назначены еще дела, сел в карету, а меня оставил у Ромни.
Я ждала с крайним нетерпением: у меня были новости, чтобы рассказать их другу, и я полагала, что ему тоже есть о чем мне поведать.
Поэтому, когда я услышала его шаги, когда узнала его голос в комнате рядом с мастерской, наконец, когда увидела, что дверь открывается, я бросилась к нему и засыпала вопросами.
— Что? Как? Говорите же!
Вероятно, и в его душе происходило нечто подобное тому, что волновало меня: как ни маловразумительны были мои восклицания, он ответил именно на те вопросы, которыми была занята моя голова.
— Что ж, — сказал он, —
Я схватила Ромни за руку и сжала ее изо всех сил. Я умирала от желания броситься ему на шею. От его слов все мое существо до самого мозга костей наполнилось божественным чувством удовлетворенной мстительности.
На следующий день во всех газетах появились сообщения о придворном бале. Некоторые из них не щадили меня, но какая разница! Все равно я выиграла у королевы Неаполя.
На седьмой день мой портрет был закончен. Однако, поскольку из-за восточных аксессуаров, которыми окружил меня художник, это более походило на картину, чем на портрет, сэр Уильям, впрочем восхищенный талантом, с каким он был выполнен, попросил Ромни простереть свою любезность до того, чтобы снова взяться за работу и создать еще один портрет, настолько же непритязательный, насколько первый был полон изысков.
Ромни ничего лучшего и не желал; он утверждал, что работать над моими портретами ему так приятно, что он хотел бы никогда не иметь иной модели.
Второй портрет был начат в тот же день, когда Ромни закончил первый. Новый был прост, в настоящей греческой манере.
Я была изображена лицом к зрителю, с непокрытой головой, чуть склоненной к правому плечу; длинные волосы, распущенные и развевающиеся, падали мне на грудь, полуприкрытую муслиновой туникой; на плечи была наброшена накидка из алого кашемира; моим единственным украшением был золотой пояс с чеканкой в арабском духе, в который была вделана камея с изображением сэра Уильяма Гамильтона.
Второй портрет, на мой взгляд, даже превосходивший первый, был закончен за пять дней; это тот самый, что сэр Уильям подарил лорду Нельсону, потом он висел в каюте «Громоносного», а после его смерти был мне возвращен. Ныне, в жалкой хижине, где я пишу эти воспоминания, этот портрет висит рядом с изображением Нельсона. В дни моей бедности мне предлагали до двенадцати тысяч франков за эти два портрета, но я никогда не соглашусь с ними расстаться: они будут приданым моей Горации.
Во время нашего пребывания в Лондоне сэр Уильям дал несколько званых вечеров, куда была приглашена вся столичная знать. Некоторые дамы, сочтя уместным принять стыдливую позу и обходить меня стороной как зачумленную, не пожелали почтить эти вечера своим присутствием, но ни одной молодой красивой аристократки среди них не нашлось. По настоянию сэра Уильяма на двух из этих приемов я продемонстрировала свой артистический талант: в первом случае прочла монолог Джульетты, во втором спела арию Нины, сопроводив ее мимической игрой.