Воспоминания и письма
Шрифт:
Через графа Салтыкова императрица передавала свои поручения и делала выговоры не только молодым великим князьям, – он являлся передатчиком слов Екатерины и в тех случаях, когда она имела что-нибудь сказать великому князю Павлу. Граф Салтыков иногда пропускал или смягчал особенно неприятные или слишком строгие слова в приказах или выговорах императрицы своему сыну; точно так же поступал он и с ответами, которые приносил, замалчивая половину сказанного ему и смягчая остальное таким образом, что обе стороны оставались, насколько возможно, удовлетворены взаимным объяснением. Хитрый посредник один знал правду и хорошо остерегался, чтобы не проговориться. Быть может, способность к успешному выполнению такой роли и составляла основное достоинство графа, но все же следует признать, что человек с его замашками и характером очень мало подходил к тому, чтобы руководить воспитанием молодого
Граф Салтыков был главным руководителем воспитания обоих великих князей, но, кроме того, каждый из них имел еще особого воспитателя и приставленных к нему дядек. Выбор обоих воспитателей был еще более необычайным, чем выбор главного руководителя. Великий князь Александр был поручен специальному наблюдению графа Протасова, у которого не было иных заслуг, кроме той, что он был братом заслуженной фрейлины, старой фаворитки императрицы, в сущности, доброй особы, но об обязанностях которой рассказывали тысячи необычайных анекдотов. Воспитание великого князя Константина было доверено графу Сакену. Это был человек небольшого ума, не умевший заставить себя уважать: он служил предметом вечных шуток и язвительных насмешек своего ученика. Что касается графа Протасова, то думаю, что не совершу несправедливости, оценивая его как полнейшего тупицу. Великий князь, не будучи насмешником, не высмеивал его, но никогда не питал к нему ни малейшего уважения.
Что касается дядек, то выбор их определялся только фавором. Исключение составил лишь Муравьев, которого Александр, по восшествии на престол, хотел сделать своим секретарем по приему прошений, а впоследствии назначил попечителем Московского учебного округа. Это был благородный человек и, как говорили, образованный, но такой необычной робости, что был совершенно неспособен вести дела. Я должен упомянуть еще о Будберге, который несколькими годами позже сменил меня в министерстве иностранных дел.
Подобная среда могла привить только недостатки, и обнаруженные Александром хорошие качества достойны тем большего удивления и похвалы, что он развил их в себе, несмотря на полученное воспитание и примеры, которые были у него перед глазами.
К концу пребывания в Таврическом дворце, в 1796 году – то был последний год жизни Екатерины и существования ее двора, – только и было разговоров, что о предстоящем вскоре приезде молодого шведского короля, который должен был прибыть для вступления в брак со старшей из великих княжон. Императрица приказала великим княжнам и фрейлинам усовершенствоваться во французской кадрили, которая была тогда при стокгольмском дворе в большой моде. Все участвовавшие в придворных танцах занимались этим целыми днями.
Шведский король был принят с изысканной любезностью. Он приехал со своим дядей, регентом герцогом Зюдерманландским, и многочисленной свитой. Шведские костюмы, похожие на древнеиспанские, производили красивое впечатление на приемах, балах и празднествах, которые давали в честь молодого короля и его свиты. Все делалось только для них; все внимание, вся любезность были устремлены на них. Великие княжны танцевали только со шведами; никогда никакой двор не выказывал столько внимания иностранцам.
Все это время, пока в Зимнем дворце шли празднества, а в Таврическом ежедневно повторялись элегантно обставленные балы, концерты и катания с русских горок, шведский король был принят великой княжной Александрой как ее будущий жених. Это была девушка редкой красоты и чарующей доброты; знать ее – значило восхищаться ею, и ежедневные беседы с нею могли только усилить побуждения шведского короля соединиться семейными узами с династией Романовых. Герцог Зюдерманландский был того же мнения и способствовал решению своего племянника приехать в Петербург. Приезд этот уничтожил всякие сомнения насчет намерений короля. Оставалось только установить различные формальности, условиться в статьях договора, заключение которого, казалось, не представляло больше никаких затруднений. Выполнение этой работы – которую уже и не называли переговорами, так как обе стороны были во всем согласны, – было возложено на Моркова. Зубовы выдвигали его, чтобы иметь возможность обойтись без графа Безбородко, не пожелавшего склонить голову перед Зубовыми и, несмотря на это, сохранившего свое место и влияние у императрицы.
Спустя несколько недель, проведенных очень весело и с большим блеском, было назначено обручение. Архиепископы Петербургский и Новгородский направились с многочисленным духовенством в церковь, где должен был происходить обряд. Придворные дамы с портретами, фрейлины,
Граф Морков, легкомысленный по своей самонадеянности, невнимательный в силу гордости и презрения ко всему, что непосредственно его не касалось, был уверен, что все устроится, и не позаботился о том, чтобы условия брака были выражены в письменной форме и своевременно подписаны. Лишь только дело дошло до подписи, возникли препятствия. Король Густав IV желал, чтобы русская княжна, будущая королева Швеции, была ограничена в свободе исполнения обрядов ее религии в Стокгольме. Шведы, страстные протестанты, также подымали рассуждения по этому вопросу. Граф Морков не обратил на это обстоятельство особого внимания и решил, что нужно двигать дело и поступать так, как будто бы все уже было обсуждено, не давая шведам времени для размышлений, исходя при этом из того, что они не осмелятся отказаться от дела, которое зашло уже слишком далеко; он полагал далее, что прекрасная наружность великой княжны довершит то, чего не могла достичь ловкость русского министра. Но дела приняли не тот оборот, на какой рассчитывал Морков, полагаясь на свою прозорливость. Молодой король был самым ревностным протестантом во всей Швеции. Он никак не хотел давать своего согласия на то, чтобы у его жены была в Стокгольме православная церковь. Его министры, советники, сам регент, боясь последствий оскорбления, наносимого Екатерине, советовали ему уступить ее желаниям и изыскать какое-нибудь среднее примирительное решение, но все было напрасно. Вместо того чтобы поддаться этим убеждениям, Густав IV в продолжительных беседах с молодой великой княжной старался склонить ее на свою сторону и почти заставил ее дать обещание принять религию своего будущего мужа и той страны, в которой ей предстояло поселиться. Напрасно королю говорили, что он подвергает Швецию опасности войны с Россией, если, зайдя уже так далеко, откажется от брачного союза перед самым его совершением. Все было тщетно. Напрасно назначили день обручения, напрасно ожидали торжества парадно одетая императрица, духовенство и весь собравшийся двор, – ничто не тронуло Густава IV.
Это упорство молодого короля по отношению к требованиям России и ее могущественной властительницы вначале обеспокоило, а затем испугало шведов, но в конце концов понравилось им: их тщеславию льстило, что король выказал столько характера. Оживление, вызванное в Петербурге появлением шведов, с их королем во главе, на следующий же после описанного события день сменилось мрачным безмолвием, разочарованием, неудовольствием. То был день рождения Анны, одной из младших великих княжон (в настоящее время вдовствующей королевы Голландии). При дворе, как всегда в таких случаях, был дан бал. Императрица явилась со своей вечной улыбкой на устах, но в ее взгляде можно было заметить выражение глубокой грусти и негодования; восторгались невозмутимой твердостью, с которой она приняла своих гостей. Шведский король и его свита имели натянутый, но не смущенный вид. С обеих сторон чувствовалась принужденность; все общество разделяло это настроение. Великий князь Павел изображал раздражение, хотя, подозреваю, ему не был так уж неприятен этот тяжелый промах правящих лиц. Великий князь Александр возмущался нанесенным его сестре оскорблением, но порицал во всем только графа Моркова. Императрица была очень довольна, видя, что внук разделяет ее негодование.
Теперь костюмы шведов и их шляпы, украшенные перьями, казалось, уже не пленяли своей грациозностью и словно разделяли общую натянутость; слава этих господ померкла. Через два дня король со свитой уехал, и Петербург стал угрюмым и молчаливым. Все были изумлены тем, что произошло; не могли себе представить, что «маленький королек» осмелился поступить так неуважительно с самодержавной государыней всея Руси. Что прикажет она теперь? Немыслимо, чтобы Екатерина II проглотила нанесенную ей обиду и не захотела отомстить! Таков был общий голос во всех салонах города.