Воспоминания о камне
Шрифт:
Так впервые советскими учеными были открыты памирские месторождения настоящего темпо-синего лазурита.
Да, геологи открыли их для науки, но местные жители знали о них еще раньше. Один из проводников рассказывал, что об этих месторождениях узпал он еще от своего отца, охотника Назар-Мамата, что еще в 1914 году он поднимался с тремя таджиками на месторождение, но все они заболели тутеком (горной болезнью) и месторождения не достигли.
Теперь путь к синему камню Памира известен.
На следующий год после этого открытия с громадным трудом была прорублена и проложена
С тех пор прошло около 10 лет. Район белых мраморов на вершине Памира дает разнообразные самоцветы. Здесь, в верховьях реки Куги Лял, рубиновые копи, из которых в течение многих тысячелетий черпал Восток свои красные камни, яркие рубины и розовокрасные шпинели, называвшиеся лалами.
Среди белоснежной слюды в тех же мраморах будут добываться прекрасные золеные и розовые турмалины, новые месторождения лазурита обогатят советскую науку. Дивный синий камень «Крыши мира» пополнит наши музеи, а может быть украсит станции метро и дворцы культуры.
Уже сейчас памирский лазурит победил лазоревый камень со Слюдянки в Забайкалье, он оставил далеко за собой и Чилийские месторождения на снежных высотах Анд, где в провинции Кокимбо американские компании пытались добывать светло-синий лазурит. Мы верим, он победит и старые копи Афганистана, приближение к которым каралось смертной казнью, а сами горняки приковывались к цепи на всю свою жизнь, ибо камень считался священным и принадлежал одному эмиру.
Теперь мы знаем лазоревый камень Памира.
Как будто бы темно-синее небо пятикилометровых горных высот запечатлелось в этом замечательном камне, с которым древний Восток связал так много таинственных легенд, и из которого новый мир Советской страны создаст ряд произведений искусства большой красоты.
На смену легендам и суевериям пришла реальная жизнь, полная истицы и красоты побед.
КАРТА
«Надо быть смелым, чтобы видеть скрытое».
К Международному геологическому конгрессу и Москве летом 1937 года была приготовлена большая геологическая карта. Разными красками на ней были обозначены горные породы, отложения разных геологических эпох, — целый спектр цветов, от наиболее древних серо-синих через бурые и коричневые, синие и зеленые, оранжевые и желтые, рисовал историю Европы и Азии единого Евразийского материка.
И на ртом пестром фоне из больших лоскутков, полос, ленточек и пятен были разбросаны в изобилии разноцветные значки почти всех цветов и всех видов, в полном беспорядке. Так брошены они были как бы кистью художника, положившего грубые мазки своих красок в одни места, а в других оставившего чистый серый фон.
Эти значки говорили нам о рудах меди, железа, золота и других металлов, о солях и глинах и тех разнообразных полезных ископаемых, из которых слагаются богатства земных недр.
Внимательно, пытаясь изучить эти пестрые краски, останавливались перед картой
А я, внимательно всматриваясь в карту, вдруг вспомнил картинку из своей жизни: маленькую студенческую комнатку на четвертом этаже дома купца Корзинкина, где готовился к магистерскому экзамену по геологии.
Грязноватые стены комнаты закрыты были большой Менделеевской таблицей около печки, старой геологической картой России в красках — над столом, а над кроватью висел текинский ковер, привезенный мною из Туркмении, после первой еще студенческой поездки в Среднюю Азию.
Особенно любил я свой немного потертый ковер.
Его я знал лучше своей карты и лучше Менделеевской таблицы, так как каждое утро, просыпаясь, всматривался в его глубокие краски, то желто-бурые и черные, то ярко-красные и томпо-малиновые. Ковер поражал неожиданностью рисунков — зеленых и белых пятен и отдельных ярких ниток, вдруг ни с того, ни с сего вплетенных в какой-то непонятной дисгармонии в красно-бурый общий тон ковра. Никакой идеи, никакого порядка в сочетании пятен и красок.
И долгое время тщетно старался я в нем уловить какой-либо рисунок. Это было напрасно. Краски были нанесены случайно, и без всякого порядка вплетены были отдельные пяти туркменками, может быть, мпогомпого лет ткавшими этот ковер в полутемной кибитке в песчаной пустыне Текэ.
Но как-то однажды утром, совершенно неожиданно, в одном углу ковра я схватил черты рисунка: какой-то зверь с косматой головой, поднявший переднюю лапу, вырисовывался там совершенно отчетливо на темножелтом фоне, он напоминал мне дикую кошку, которая так напугала наш караван в пустыне Кара-Кумов, против него — г. завитках, с опущенными скрученными рогами белые пятна бараньих стад так отчетливо, ясно вырисовываются на фоне все тех же буро-желтых песков.
Эта картина в том же сочетании повторялась и в других углах, она несколько менялась в своем колорите, в позе дикого зверя, готовящегося прыгнуть на испуганных баранов, но общий замысел художника был ясен и выступал для меня все яснее и отчетливее. Зеленые ниточки седина и «песчаной акации» так закономерно вились вдоль желтых барханов песков, около колодцев, а потом снова сплошные пески, ровные красноватые такыры и серо-белые шоры.
Я закрываю глаза, и вся пустыня племени текэ, вся природа вокруг их аулов, вся жизнь кумли с его заботами и борьбой вставала передо мною в этом расшифрованном отныне ковре[43].
Я больше не мог не видеть рисунка. Он стоял перед глазами как законченная и четкая картина художника, я сам себе удивлялся, что так много лет не понимал ковра.
Но гораздо больше горя доставляла мне карта. Как запомнить пеструю смену красок, полей, полос, пятен, как зазубрить эти сотни, тысячи месторождений разных руд железа, меди, цинка, то лежащих целым весенним цветником на яркокрасньгх полосах гранита, то разбросанных случайными родимыми пятнышками или мушками на больших серых и бурых полях?