Воспоминания о Корнее Чуковском

Коллектив авторов

— Вы же не слышите. Прочитайте вслух то, что вы написали!

В разговорной речи он тоже тщательно следил за языком. Сердился, если говорили «одела пальто» вместо «надела», жаловался на какую-то женщину, сказавшую: «Я очень переживаю».

— Что переживает? — возмущался Корней Иванович.

Особенно претил ему канцелярский стиль речи, который впоследствии в своей книге «Живой как жизнь» он назвал «канцеляритом». Но, как ни странно, порой в собственных статьях писал «вследствие», «будучи»…

— Иногда можно, — объяснял он. —

Даже нужно. Как исключение. Для контраста.

Закончив работу, он читал ее разным людям, внимательно прислушивался к замечаниям и нередко исправлял ее.

— Я не могу выпустить из рук книгу, статью до тех пор, пока не уверен, что лучше не в силах написать, — часто повторял Корней Иванович.

Ни один свой труд он не переиздавал в прежнем виде. Ему никогда не надоедало заниматься Блоком, Уитменом, Уайльдом, Леонидом Андреевым, Чеховым, не только дополнять, но и перерабатывать «От двух до пяти». Подготавливая книги к переизданию, он многое переосмысливал в них.

Спать Корней Иванович ложился в девять часов. Но страдал жестокой бессонницей (по его словам — всю жизнь). Он терзался от одной мысли, что не заснет, и всячески оберегал себя от всего, что может огорчить или разволновать его перед сном. Не распечатывал письма, не подходил к телефону, никого не принимал. Даже книги, как малое дитя, предпочитал веселые драматическим.

— Когда вам будет восемьдесят лет, вы тоже не будете любить трагические вещи, — сказал он, когда я удивилась его пристрастию к оптимистическим произведениям.

Лучше всего ему удавалось заснуть под чтение. Поэтому всю жизнь, когда он ложился спать, кто-нибудь из родных ему читал. Этим, главным образом, занималась и я, живя у него в доме. Когда он болел, я читала ему сутки подряд.

— Вы знаете, кто такой Антонович? — спросил он меня однажды.

— Нет.

— Как? Вы не знаете Антоновича? Вы не читали его статьи об «Отцах и детях»? Какой же вы критик?

Рассказал про полемику вокруг «Отцов и детей», заставил прочитать Антоновича.

— Когда родился Дружинин? — спросил в другой раз. — Писарев? Лесков?..

Он доводил меня этими вопросами до слез. И вдруг однажды заявил:

— Я начинаю вас серьезно просвещать. Приготовил вам книги. Читайте вслух.

Большинство из них были воспоминания. Он знал эти книги наизусть, но слушал с поразительным вниманием и при малейшей моей заминке подсказывал следующее слово. О каждом повстречавшемся в мемуарах человеке рассказывал: кем он был, чем занимался, на ком был женат… Он изложил мне во всех подробностях историю строительства первой железной дороги в России, назвал по именам и фамилиям всех подрядчиков, перечислил все журналы того времени, произведения, печатавшиеся в них. О каждом периоде XIX века он говорил так, словно сам тогда жил, был не только свидетелем, но и участником идейной борьбы в сороковых, шестидесятых годах…

Я читала ему воспоминания Феоктистова, Каратыгина, Витте, Панаева,

Григоровича, Лескова-сына… Читала письма Короленко к жене, «Very dangerous» Герцена, статью Козьмина о том, как Чернышевский ездил к Герцену в Лондон, работу Нечкиной… Читала «Одиссею» Гомера, «Современную идиллию» и «Город Глупов» Салтыкова-Щедрина, «Взбаламученное море» Писемского, «Мартин Чезлвит» и «Давид Копперфильд» Диккенса, «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака и много других книг.

Бальзака он не любил:

— Я никого из них не вижу. Ни одной фигуры.

А Диккенсом все время восхищался:

— Гений! Смотрите, делает, что хочет! То начинает писать откровенную галиматью — для публики. То — гениальные страницы. Какие выпуклые, пластичные фигуры! Только женщины безлики. Пустое место. Нет характеров. Правда, бабушка Дэви хороша. Потому что старая. И то в начале. А потом она становится добродетельна и сразу скучна. Дора замечательно написана. Оттого, что с жены писал.

Очень любил Лескова. Иной раз заставлял дважды, трижды повторить какое-нибудь лесковское слово, оборот речи.

Из современных писателей любил Веру Панову.

Часто говорил о «Портретах» Горького, что они гениальны.

— Нет, я никогда так не смогу написать.

Он хвалил меня за то, что я хорошо читаю гомеровские гекзаметры, соблюдаю цезуру, и нередко повторял, что хоть я малообразованна, но чувствую литературу. Зато если я неверно ставила ударение, невероятно раздражался, кричал:

— Вы воспитывались в литературной семье!.. У ваших сестер бывали Ахматова, Лозинский!..

Я долго терпела, но наконец обиделась. И сказала, что он потому так болезненно реагирует на неправильные ударения, что у него не органическое чутье к ним, а благоприобретенное.

— Вы правы, — ответил он, к моему удивлению совершенно спокойно. Когда я приехал из Одессы в Петербург и впервые выступил с докладом на литературном вечере, я сделал девяносто два неправильных ударения. Городецкий подсчитал и сказал мне об этом. Я тотчас засел за словарь, и больше уже этого никогда не повторялось. А вы!!

Как-то я выразила сомнение: так ли уж важны литературоведческие, историко-литературные изыскания, какой женщине посвящены те или иные лирические произведения великих поэтов? Предмет нередко — лишь повод, а не источник вдохновения. И вообще главное — стихи, а не та, к кому они обращены. Корней Иванович возмутился:

— Без этого нет поэта! Человек, его личность, психология, среда, вкусы, привязанности — самое интересное. Для меня не существует писателя вне его быта, условий, в которых он живет, вне его времени…

Николай Корнеевич сказал о Чехове:

— Он не любил Лики Мизиновой.

Корней Иванович:

— Он не любил ни Лики, ни Книппер, ни одной женщины не любил. Такая острая была наблюдательность, такая сила ума… Они мешали ему любить.

Читал «Возмездие» Блока и говорил сыну: