Воспоминания о Корнее Чуковском

Коллектив авторов

Я вытаскиваю из портфеля репродукцию рисунка Юрия Анненкова, которую дал мне Городецкий. Это дружеский шарж на Репина, Городецкого и Чуковского. Они изображены в театре, в первом ряду, перед рампой. На сцене актеры в костюмах восемнадцатого века, из будки выглядывает суфлер; забыв о своих обязанностях, он с любопытством рассматривает именитых зрителей.

— Это концерт в Летнем театре «Прометей», в Оллиле… Нет, забыл! А только сейчас потешался над памятью Городецкого… Вспомнил! Это «Хозяйка гостиницы» Гольдони. Спектакль, которым

открылся сезон в дачном театре Куоккалы в 1914 году. Шел он в сукнах, как тогда было модно. Спектакль был скучный и успеха не имел. Рисунок этот был напечатан в суворинском журнале «Лукоморье». После спектакля я и Городецкий проводили Репина в «Пенаты». Шел дождь, и Илья Ефимович прикрыл нас своей большой, пушкинской крылаткой. Мы стояли под ней, как под шатром, пока дождь не затих…

— Прекрасная подробность, — сказал я. — Та самая, что делает воспоминания живыми… И «удары дождевых кулаков», наверное, били по крылатке…

Стал накрапывать дождик, Корней Иванович был по-летнему одет в легкий полотняный костюм, цвета его седых волос.

— Как жаль, что с нами нет Ильи Ефимовича и его крылатки, — сказал он.

Мы попрощались. Кажется, я видел его тогда последний раз.

1975

С. Богданович

В ТЕ БАСНОСЛОВНЫЕ ГОДА

Первое знакомство

Летом 1908 года мы жили на даче в Куоккале. Начало лета было холодное, дождливое.

Помню хмурый вечер. Мы, все четверо детей, сидим в столовой и ждем маму. Она уехала в город, в редакцию. Не по-весеннему темно, и над большим обеденным столом горит висячая керосиновая лампа. Старшая сестра Шура уткнула нос в книгу. Володя, младший брат, возит по полу свой паровозик, и пыхтит, и свистит за него. А мне скучно.

— Оленька, почитай нам, — пристаю я к нашей няне, — пожалуйста, почитай!

— Некогда мне, — отмахивается Оля и уходит в соседнюю комнату топить печку.

Поскорей бы мама приехала!

Наконец! Топот ног по крылечку, звонкий, веселый мамин голос — с кем это она разговаривает?

Мы все устремляемся к двери. Мама входит, румяная, оживленная, в своем красивом темно-зеленом костюме и большой шляпе с цветами, а за ней высокий незнакомый человек.

Мама разом обнимает нас, всех четверых.

— Все мои, — говорит она, с веселой гордостью поглядывая на гостя, эти уже большие, — указывает она на нас с Шурой (Шуре было девять лет, а мне семь), — а это еще мелюзга. — И она кладет руки на светлые стриженые головы Володи и Танюши — младшей сестры.

Наш новый знакомый наклоняется к нам, пристально разглядывая, и каждому пожимает руку.

— Это Шура, Соня, Таня, Володя, — представляет нас мама.

— А меня зовут Корней Иванович, — говорит он высоким, ясным голосом.

Я смотрю на него во все глаза. Он такой длинный, прямо под потолок, и очень тонкий. И какой-то

он необыкновенный, не такой, как все. Без бороды, а ведь все «взрослые» бородатые. У него только усы маленькие. Зато нос большой. Интересный нос — так и хочется его потрогать. Ему этот нос очень подходит. И потом, наверное, он веселый. Вот глаза какие хитрые, и губы тоже большие, толстые, чуть морщатся, вздрагивают — вот-вот засмеется.

А К. И. немного нагнулся, вытянул очень длинные руки, подхватил Володю, посадил на плечо и запрыгал вокруг стола.

Когда мелюзгу увели спать, К. И. взял лежавший на столе томик А. Толстого и, перелистывая книгу, спрашивал:

— «Алешу» читали? А «Илью»? А «Курбского»? — Все эти вещи мы уже знали. — А «Дракона»?

— Нет, конечно, — сказала мама, — они не поймут.

— Ну, так я им прочту, — решил К. И.

Потом он часто читал нам стихи, и всегда читал прекрасно. Но этот первый раз особенно запомнился.

Его веселый, высокий голос звучал таинственно и зловеще, подчеркивая торжественно-тяжелый ритм толстовских терцин. Это было страшно и восхитительно.

Вот на гребне огромной скалы возникла не то крепостная стена, не то изваяние чудовища. И неотвратимое свершилось: от удара камня, брошенного дерзкой рукой, чудовище ожило…

Когда К. И. закрыл книгу, мы молчали, подавленные фантастическими образами поэмы. Но эта подавленность не мешала ощущению счастья, как от дорогого неожиданного подарка.

К. И. внимательно, серьезно смотрел на нас и вдруг заулыбался, чем-то очень довольный.

— А вы еще говорили — не поймут! — обернулся он к маме с каким-то даже торжеством. В тоне его была непонятная мне тогда радость. Радость человека, показавшего другому прекрасное и убедившегося, что другой тоже сумел увидеть.

После ухода К. И. мы просто накинулись на маму: кто он? откуда? почему так странно зовут — Корней? Оказалось, что мама с ним познакомилась в редакции, что живет он тоже в Куоккале и что они вместе приехали из города.

— А Корней — это не совсем его имя, — объяснила мама. — По-настоящему его зовут Николай Корнейчуков. Он из своей фамилии сделал имя и фамилию, и получилось Корней Чуковский. Такое придуманное имя называется псевдонимом. Он так свои статьи подписывает.

Свое литературное имя К. И. придумал так удачно, оно так срослось с ним, что перешло по наследству его детям, внукам и правнукам.

В то лето и в следующие куоккальские лета К. И. часто бывал у нас. Как только он появлялся, мы сразу чувствовали, что он пришел не только к маме, но и к нам, детям. Он совсем не похож был на тех маминых знакомых, которые только и ждали, когда неугомонных детей отправят спать.

Веселые прогулки

В хорошую погоду К. И. приходил к нам ранним вечером, забирал нас всех четверых, и мы шли к морю. Выйдя за калитку сада, К. И. сажал себе на плечи мелюзгу, предлагал нам с Шурой: