Воспоминания о Корнее Чуковском
Шрифт:
Ну, а он-то меня не пощадил: едва я подняла ногу, чтобы расстегнуть "молнию" на ботинке, как он торжествующим голосом крикнул: "Замри!" - и спокойно ушел к себе наверх, оставив меня на одной ноге в дурацкой позе.
Я не могла сжульничать, - стоило ему на секунду выглянуть, он бы меня "застукал". И, кроме того, его азарт был такой детский, что заражал детским честным представлением: сжулить в игре - последнее дело. Так я и стояла, скрючившись на одной ноге, довольно долго, пока он не спустился с лестницы очень медленно - и не протянул мне книгу, на титульном листе которой я увидела надпись, начинающуюся
Я забыла обо всем этом - и вдруг, через несколько дней после его смерти, складывала книги, чтобы переезжать на новую квартиру, и нашла последнее издание "От двух до пяти" с бесценной для меня надписью, начинающейся словами: "Отомри, наконец, дорогая Наталья..."
Я много работала с детьми и знаю: общение с гражданами до пятнадцати лет так физически тяжело, требует таких сил, что никакие деньги, книги, статьи, никакой почет не может возместить этого. Но есть драгоценная плата за все усилия: блестящие глаза, неудержимый смех детского восторга, восхищенные возгласы на всех дорогах: "Ой! Корнейчуковский!" - можно только позавидовать тому, кто умеет заслужить все это.
Корней Иванович как никто умел дарить радость - это не всякому данное уменье, особенно важное для детей, но ведь и взрослым тоже необходимое. Он умел делать это незаметно, не рассчитывая на благодарность.
Давно, пятнадцать лет назад, я дала ему свой "детский" дневник тетрадку, в которой записывала разговоры своих близнецов. Прошло какое-то время, он отдал тетрадку Фриде Вигдоровой, использовав кое-что в своих книгах; я как-то забыла взять ее назад, - словом, попала она ко мне весной, когда Корнея Ивановича уже не было в живых. Я стала читать ее вслух своим повзрослевшим близнецам под повизгиванье их детей, а моих внуков. После одной из записей я написала когда-то: "Вот бы Чуковский порадовался". И вдруг увидела приписку красным карандашом: "А я и радуюсь. К. Ч."
Видимо, я забыла, когда давала ему дневник, или по молодости решила, что так и надо: там было несколько записей об очередном издании "От двух до пяти", которое показалось мне хуже предыдущих. Эти записи были все отчеркнуты красным карандашом, испещрены пометками - ни одной обиженной: он, человек с мировой славой, готов был принять к сведению каждое критическое слово, подумать над ним, продолжая свою работу.
Последняя запись в дневнике такая. Пятилетний сын спрашивает:
– Мама, а Чуковский живой?
– Живой.
– Как же, ведь он великий!
– Ну и что же?
– Великие разве бывают живые?
– Бывают.
– А он какой?
– Он высокий-высокий...
– Как это дерево?
– Ну, что ты говоришь, разве люди бывают, как это дерево?
– Люди, конечно, не бывают, но Чуковский-то, я думаю, бывает...
1971
Л. Либединская
"ЛИТЕРАТУРУ НАДО ЛЮБИТЬ!.."
Мне трудно вспомнить, когда я впервые услышала имя Корнея Ивановича Чуковского. Так же, как трудно вспомнить услышанный впервые шум весеннего дождика или первый переблеск новорожденного снега. "Айболит", "Мойдодыр", "Тараканище", "Муха-Цокотуха" - это наши первые слова, наши первые шаги.
А вот Корней Иванович Чуковский - наставник, учитель, советчик вошел в мою жизнь осенью 1942 года.
В годы войны Центральный дом литераторов - Дом
Здесь всегда было шумно и приветливо. Шла война, смерть уносила друзей, товарищей. И, увидев друг друга, люди радовались, встреча означала простую и счастливую истину: живы!
Был сентябрь 1942 года. Войдя в дубовый зал Дома писателей, где размещался ресторан, я услышала голос, который мог принадлежать только одному человеку на свете. Обернувшись на голос, я увидела Корнея Ивановича. Мы были знакомы раньше. Впрочем, назвать это знакомством трудно. Мне было лет тринадцать, когда мама, отправляясь к Чуковскому по какому-то редакционному делу, взяла меня с собой. Надежды на то, что Корней Иванович запомнил меня, не было никакой. Но в водовороте войны людей невольно бросало друг к другу. Воспоминания о благополучных днях и мирных делах сближали, шапочное знакомство вдруг представлялось дружбой.
Я набралась смелости и поздоровалась. К моему удивлению, Корней Иванович сразу узнал меня.
– Как вы выросли!
– сказал он, оглядывая меня своим особенным, чуть насмешливым и оценивающим взглядом.
– Вам уже двадцать?
– Послезавтра двадцать один...
Он продолжал смотреть на меня, только теперь уже ласково и грустно.
– И моя Мурочка, будь она жива, была бы теперь такой же...
(Впоследствии во время наших встреч он не раз повторял эти слова, и я чувствовала в них непроходящую боль утраты и гордилась его сдержанной откровенностью.)
Корней Иванович усадил меня за стол рядом с собой, обняв за плечи.
– Вы совсем в Москву вернулись?
– спросила я, смущенная и счастливая его неожиданно ласковым обращением.
– Нет, приехал на несколько дней из Ташкента. У нас горе - погиб Боба, наш второй сын. Мария Борисовна в тяжелом состоянии и, конечно, тревожится за старшего, Колю. Он тоже на фронте. Политуправление армии, понимая наше стариковское горе, разрешило ему отпуск, чтобы мы могли встретиться в Москве. Мария Борисовна приехать не могла, слаба... А я, как видите, добрался... Жду Колю, который должен появиться не сегодня-завтра. Привез новую сказку "Одолеем Бармалея"...
К Чуковскому подходили люди, здоровались, радовались. Я несколько раз порывалась уйти, опасаясь, что мое присутствие может помешать. Но Корней Иванович сказал строго и даже требовательно:
– Сидите! Сейчас вы пойдете со мной. Очень не хочется возвращаться одному в пустую квартиру.
...Комнаты, в которых целый год никто не жил, зрелище грустное. Беспорядок, затхлость - свидетельство беды, заставившей хозяев покинуть свое жилище.
Впрочем, вокруг Корнея Ивановича становилось сразу обжито и уютно. Стоило только управиться с пылью, покрывавшей большой письменный стол и книжные полки, подмести пол и растворить настежь окна, а Корней Иванович уже расположился в кресле, прикрыв пледом колени. С улицы тянуло сентябрьской свежестью, после жаркого Ташкента прохлада казалась непривычной, он зябко кутался.