Воспоминания о Тарасе Шевченко
Шрифт:
Народ сумує там * в неволі,
І на апостольськім престолі
Чернець годований сидить:
Людською кровію він шинкує,
У найми царство віддає.
Великий боже! Суд твій всує
I всує царствіє твоє...
* В Риме.
Не могу забыть снисходительности поэта к таким убогим стихоплетам, каким был я,
грешный, во время оно. Шевченко заставлял меня читать мои тогда еще не печатанные
изделия и, помню хорошо, что некоторыми главами из «Дневника»,
собрании моих стихотворений, оставался чрезвычайно доволен. У меня доселе хранится
рукопись этого семейного рассказа, [на котором Тарас мазнул на полях следующих стихов
прескверным своим почерком «спасыби, панычу».
Небесный гость-переселенец,
Лежал в объятиях младенец.
Прильнув ко груди молодой
Своей кормилицы родной, —
И мать счастливая, шутя,
Ласкала милое дитя,
И грустный взор ее прекрасный,
Взор тихий, полный неги страстной,
Понятливо наедине
Тогда покоился на мне...
133
Вытянув от Тараса согласие на посвящение его имени одного из моих стихотворений, я
просил его написать что-нибудь и мне на память.
Тарас обещался, но не исполнил своего обещания. Г. Ч-кий был добрее: он через
несколько дней прислал мне стихотворение, написанное его собственной рукою [...]
В. П. А-ч, юморист и остряк, какими бывают только малороссы, сыпал самые
уморительные анекдоты; мы помирали со смеху. Тарас часто повторял, хватаясь «за боки»:
«Та ну-бо, Василю, не бреши!» После чаю [«с возлиянием»] Тарас [стал веселее и,] седши к
фортепьяну, начал подбирать аккомпаниман, что, однако ж, ему не удалось.
— Паничу, — сказал он наконец, — чи не втнете нам якої-небудь нашенської?
— Добре, — сказал я и запел: — «Злетів орел попід небо, жалібно голосить...»
— Сучий я син, — сказал Шевченко по окончании песни. — коли ви не козак!.. Козак,
щирий козак!
[В. А-ч тоже сел к фортепьяно и, бренча как попало, запел самым прескверным образом:
«ты душа ль моя». Тарас рассердился и, подошедши к певцу, сказал резко: «це свинство,
свинство! Коли не піп, то не суйся в ризи. Дурень єси, Василь!»
Это незначительное само по себе обстоятельство чуть не расстроило прекрасно начатого
вечера. Тарас сидел пасмурный и неохотно отвечал на вопросы и приставания В. А-ча.
Подали закуску. Шевченко повеселел, а дальше и совсем развязался: он принялся читать
стихотворения, наделавшие ему потом много беды и горя.
— Эх, Тарасе, — говорил я. — Та ну-бо покинь!
Ей же богу, не доведуть тебе до добра такі погані вірші!
— А що ж мені зроблять?
— Москалем тебе зроблять.
—
И опять зачитал.
Мне становилось неловко. Я поглядывал на соседние двери, опасаясь, чтобы кто-
нибудьне подслушал нашей слишком интимной беседы. Вышедши на минуту из кабинета,
где все это происходило, я велел моему слуге выйти ко мне через несколько времени и
доложить, что, мол, зовет меня к себе...
Гости оставили меня.]
В июне (1846 г.), не помню, которого числа, зашел я к Шевченку в его квартиру на
«Козьем болоте». Жара была нестерпимая. Тарас лежал на диване в одной рубашке. Сняв с
себя верхнее платье, я повалился на кровать. Разговаривать не было никакой возможности:
мы просто разварились. Отдохнув несколько, я принялся осматривать все, окружавшее
меня: бедность и неряшество просвечивались во всем. На большом столе, ничем не
покрытом, валялись самые разнородные вещи: книги, бумаги, табак, окурки сигар, пепел
табачный, разорванные перчатки, истертый галстук, носовые платки — чего-чего там не
было! Между этим хламом разбросаны были медные и серебряные деньги и даже, к
удивлению моему, полу- /138/ империал. В эту пору подошел к окну слепой, загорелый
нищий с поводырем. Я встал и взял какую-то медную монету, чтобы подать.
— Стойте, — сказал Тарас, — що це ви йому даете?
Я сказал.
— Е, казна-що!
И в ту же минуту, встав с дивана, взял полуимпериал и подал его нищему. Слепец,
ощупав монету и спросив о чем-то своего поводыря, протянул руку в окно с полученным
полуимпериалом.
— Спасибі вам, пане, — сказал он, — але я такої не візьму, нехай їй всячина! У старців
таких грошей не буває. Візьміть її собі, а мені дайте шматок хліба, чи що.
Тарас дал ему полтинник; нищий, постояв и подумав немного, пошел от окна, бормоча
молитвы и разные благожелания.
134
— О, бачите! — сказал Тарас — Що то значить бідака! I гро-/139/шей боїться великих,
бо то панам тільки можна мати їх. Жарко, паничу! — заключил он и опять повалился на
диван.
Встречался я с Тарасом Григорьевичем и еще несколько раз; бывал и он у меня, и я у
него, но, собираясь к переезду из Киева в Житомир и, главное, занятый предстоявшею мне
женитьбою, я не вносил в мой «Дневник» разговоров с Шевченком. Под 26 июля значится
там у меня только вот что: «Превосходно проведенный вечер, в полном смысле