Воспоминания о Захаре Иваныче
Шрифт:
Дом, в котором жила Анна, находился в нескольких шагах от моей квартиры; пройти это пространство и взбежать на высокую лестницу было делом нескольких минут; мы вошли в переднюю, из которой дверь вела в род залы, слабо освещенной. Захар Иваныч встретил меня с улыбкой благодарности на устах и с ногами без сапог. Он шепнул мне, что больная заснула, и, усевшись на диван, посадил меня рядом с собой.
– Ну, батюшка, наварило же каши вчерашнее гулянье. Представьте себе, что у нее было сделалась горячка; жар страшный, головокружение, тошнота и бог знает что.
– Как
– Да, да, скажите пожалуйста, ведь придет же такая чушь в голову: доктор ужаснулся!
– Я сам был поражен бледностию Анны Фадеевны.
– Анюта говорила мне, что она вас видела.
При этих словах кровь снова хлынула к моему лицу.
«Если эта женщина замечает меня, – подумал я, – не значит ли это, что она мной интересуется, что я ей нравлюсь. Если же нравлюсь, бедный Захар Иваныч!»
И я готов уже был броситься обнимать, целовать и даже, прости меня бог, утешать его. О дружба!
Земляк прервал размышление мое вопросом, принес ли я трубку. Я извинился поспешностию явиться на его зов, и Захар Иваныч послал за нею ту самую женщину, которую посылал за мной.
Квартира Анны была похожа на все квартиры третьих этажей: довольно чистенькая, без всяких затей, с простенькою мебелью, с узкими зеркалами, с полами, выкрашенными масляной краской, с кисейными драпировками и прекрасным видом из окон. По стенам висели в черных рамках гравированные портреты Шиллера, Гете, Лютера и других немецких знаменитостей; над самим же диваном в золотой раме повешена была какая-то картина, затянутая белою чистою кисеею.
– Это портрет Анюты, когда она еще была ребенком, – сказал Захар Иваныч, указывая на картину. – Она никогда с ним не расстается; впрочем, вы видели копию.
– То есть не копию, а оригинал, – прибавил я, нимало не любопытствуя узнать, какова была ребенком Анна Фадеевна.
В эту минуту в соседней комнате послышался слабый женский голос, земляк вскочил и на цыпочках пошел в спальню больной, а я, притаив дыхание, стал слушать.
– С кем вы разговаривали? – спросил тот же голос, но он был так хрипл, что я не узнал его.
«Бедная Анна, – подумал я, – как она сильно простудилась!»
Захар Иваныч отвечал, что разговаривал со мной.
– Какой он добрый! поблагодарите его.
И тут начался разговор так тихо, что я не мог его расслышать; потом больная сказала: «Как можно! в комнате беспорядок, и мне совестно!» Я понял, что речь шла о том, чтобы пригласить меня в спальню. Отказ Анны прошел острым ножом по моему бедному сердцу, но добрый Захар Иваныч, по-видимому, настаивал, и мне даже показалось, что он переставлял какую-то мебель, передвигая стулья, а может быть и сундуки. Умирая от нетерпения, я не спускал глаз с дверей комнаты невесты; наконец – о радость! – дверь эта скрыпнула и показавшийся сосед поманил меня пальцем; не веря своему благополучию, я нетвердым шагом переступил через порог, последнюю преграду, отделявшую меня от Анны. В спальне было темно: прелестные глаза больной не переносили света. Высмотрев ее постель, я почтительно поклонился; Анна протянула мне руку и
– Присядьте-ка без церемоний, почтеннейший, – сказал земляк, подвигая стул к ногам больной.
– Но, может быть, я буду беспокоить!
– О нет, пожалуйста, садитесь, – перебила Анна, – я очень рада вашему приходу; мне несколько легче, и мы поговорим.
– Этого мало, – перебил Захар Иваныч, – я возился целый день, а он свежехонек: так не угодно ли ему без фасонов заступить мое место и давать лекарство, а я пойду в гостиную да отдохну маленько. Так ли?
Больная хотела возражать, но я решительно объявил, что отказ с ее стороны почту оскорблением, и принял из рук земляка стклянку с микстурой; выпроводив его из спальни, я остался один у постели очаровательной Анны.
– Вы не в первый раз в Карлсбаде? – спросила она.
– Нет, сударыня, я провел здесь прошлую весну.
– Да, Вульф говорил мне, что встречал вас очень часто с прекрасной дамой... вы были не одни.
Анна ревновала, тем лучше; на вопрос ее я отвечал со всей возможной неясностью.
– А мы с Вульфом много говорили о вас сегодня утром, – сказала больная.
– Право? – отвечал я, не зная, что сказать.
– Да и не только с ним, но и с одной дамой, которая также крайне вами интересуется.
– Не на лестнице ли?
– Вы это заметили?
– Я видел, что вы разговаривали с кем-то, и прошел мимо.
Я вспомнил, что Анну остановила какая-то старуха, – и переменил разговор.
– Я почти обвиняю себя в нездоровье вашем.
– Как это?
– Вчера вечером, хотя я и не имел чести еще быть вам представленным, но, предвидя дождь, я должен бы был предупредить последствия, предложа вам возвратиться в Постгоф.
– Это было бы очень любезно с вашей стороны, но вы не могли узнать меня, – сказала Анна.
– Я видел дагерротип ваш, сударыня.
– У Захара Иваныча? Но он больше похож на мой портрет, нежели на меня: время и болезнь – эти два врага женщин...
– Я узнал вас, и этого достаточно, чтобы оправдать сходство дагерротипного изображения с оригиналом. Впрочем, тип Рубенса не в моде, – прибавил я, – и пурпур не входит более в состав красок для кисти художников нашего века.
– Если это так, – заметила, смеясь, больная, – то я очень счастлива, что здесь темно и вы меня не видите.
– Почему же?
– Потому что лицо мое горит и я должна быть пурпуровая; дайте мне руку, – продолжала она и приложила трепещущую руку мою к своим щекам.
– У вас жар.
– Да, но только в голове, а ноги холодны как лед...
– В таком случае их непременно должно согреть.
– Чем же? – спросила Анна.
– Трением, сударыня.
– Но мне совестно потревожить старуху: она, верно, спит.
...Через несколько минут в соседней комнате раздался храп; Захар Иваныч спал как убитый.