Воспоминания советского посла. Книга 1
Шрифт:
Как-то в эти дни я возвращался с Наташей с катка на Оми, где мы иногда вместе бегали на коньках, и под свежим впечатлением от поступка отца Дионисия я стал развивать перед ней мою теорию очищения мира огнем. Наташа внимательно слушала меня, слегка склонив набок голову. Мне не видно было ее лица, и я не знал, как она реагирует на мои рассуждения. Вдруг Наташа круто остановилась, так что снег даже хрустнул у нее под ногами, и каким-то особенным голосом спросила:
— И вы серьезно верите в свою теорию, Ваня?
Я на мгновение замялся и затем ответил:
— Мне эта теория кажется красивой и могучей..{11}
Мы прошли по улице еще несколько шагов, и я несколько нерешительно прибавил:
— Я с своими теориями похож на язычника… Знаете язычник часто бьет и ломает своего божка, если он ему не приносит счаcтья…{12} Я тоже легко низвергаю свои теории, если убеждаюсь, что они плохи.
— Так вот, Ваня, — горячо ответила Наташа, — я советую вам можно скорее низвергнуть эту вашу теорию. Она никуда не годится…
— Почему не годится? — возразил я.
— Вы читали политическую экономию? — вопросом на вопрос ответила Наташа.
— Нет, не читал, — сказал я.
— Это и чувствуется, — заметила Наташа, — Вам надо непременно познакомиться с политической экономией.
Разговор с Наташей запал мне в душу. Я стал искать людей, могущих мне помочь в ознакомлении с этой таинственной «политической экономией» прежде всего среди высланных студентов. Здесь меня постигло большое разочарование.
Революционное студенчество того периода представляло собой пестрый и довольно сумбурный конгломерат людей разных социальных групп, разных настроений, разных политических симпатий. Конечно, в его среде встречались уже сложившиеся представители того или иного воззрения (в частности социал-демократы), но их было немного. Среди высланных студентов в Омске я ни одного такого не мог найти. У подавляющего же большинства тогдашней молодежи не было никакого цельного миросозерцания, зато было много духовной путаницы и неразберихи. Часто встречались «тяготеющие» к социал-демократам или социал-революционерам, а также радикальствующие одиночки, сильно склоняющиеся к анархизму. Всех студентов объединяло одно чувство протеста против царского самодержавия. Все они готовы были созывать сходки, устраивать забастовки, ходить на демонстрации, но лишь сравнительно редкие из них могли ясно и точно ответить на мучивший меня вопрос: что же делать?
Не удивительно, что при таких условиях, что, хотя все высланные студенты очень любили к случаю и не к случаю поминать политическую экономию, почти никто из них не имел сколько-нибудь ясного и продуманного представления о ней. Не удивительно также, что ни Ярославцев, ни Баранов, ни Пальчик, к которым я обращался, не смогли мне облегчить изучение той особой науки, которая, как тогда мне казалось, являлась ключом к познанию «добра и зла» на земле. Наташа была лучше других подкована в интересовавшей меня области, и к ней я чаще всего обращался за помощью. Однако и она не могла меня полностью удовлетворить.
Как бы то ни было, но занятия мои начались. Первой книжкой, которую мне удалось достать, была «Политическая экономия» Шарля Жида. Я долго и усердно сидел над ней, стараясь проникнуть в тайны буржуазного мышления ее автора, но не испытал при этом никакого энтузиазма. Конечно, я не в состоянии был тогда критически подойти к построениям Жида, но что-то мне в его книжке не нравилось, какой-то инстинкт мне говорил, что это не то, что мне нужно. Чтение Жида имело, однако, один положительный результат: я сразу почувствовал,
Вскоре после того Тася притащила мне литографированный «Курс русской истории» Ключевского. Слабостей Ключевского я тогда не заметил, и этот замечательный труд произвел на меня громадное впечатление — не только необыкновенной ясностью и блеском своего изложения, но также сугубым подчеркиванием роли экономических моментов в развитии Российского государства. «Курс» Ключевского еще более утвердил меня в сознании, что экономика — вещь чрезвычайной важности, что ее надо изучать, что из нее надо уметь делать правильные выводы. Но как этого добиться? Я похож был в то время на человека, который стоит перед сундуком, где спрятаны величайшие сокровища. Он хочет открыть его, но не знает, где лежит ключ, и в поисках последнего беспорядочно шарит руками по всем углам и закоулкам: авось, где-нибудь найдется.
Одна случайность оказала мне большую услугу. Я упоминал уже выше о новом учителе истории в женской гимназии Шостаке, который примыкал к течению «легальных марксистов». Тася как-то познакомила меня с ним, отрекомендовав, как «самого серьезного» из гимназистов. Мы быстро сошлись с Шостаком, и я довольно часто стал проводить у него вечера за обсуждением социальных вопросов. Однажды Шостак дал мне для прочтения модную в то время в радикальных кругах книгу Альберта Ланге «Рабочий вопрос». Она мне очень понравилась и как-то невольно слилась в моем сознании с памятным романом Шпильгагена «Один в поле не воин». Ланге разъяснил мне много непонятных вещей, а дополнительные комментарии Шостака еще более убедили меня, что в поисках ключей к политической экономии я сделал шаг вперед. Однако я чувствовал, что предо мной лежит еще длинная дорога.
— Вы были правы, Наташа: политическую экономию надо знать! — горячо восклицал я как-то за чайным столом у Ярославцевых, месяца два спустя после моего первого разговора с Наташей на эту тему.
Наташа с довольным видом кивала головой, а я продолжал:
— Политическая экономия — самая живая, самая нужная наука. Она выросла из самой жизни. Она переполнена кровью социальных вопросов.
— Что это значит: «переполнена кровью социальных вопросов»? — с легким поддразниванием спросила Наташа. — Очень уж вы любите, Ваня, вычурно выражаться. Говорите попроще.
— Слушаюсь! — в тон Наташе откликнулся я. — Не ругайте меня очень за вычурность — это поэзия меня портит.
— Повинную голову и меч не сечет, — засмеялась Наташа. — К каким же выводам вы пришли, познакомившись с политической экономией?
— Отвечу вам, как Сократ: я знаю только то, что ничего не знаю, — отпаривал я и затем уже более серьезным топом прибавил: — В последнее время я много думал над тем, что такое нравственность.
— Что же это такое? — заинтересовалась Наташа.
— Видите ли, Наташа, мне кажется, что нравственно все то, что содействует делу прогресса, безнравственно все то, что этому мешает.
Наташа подумала немного, потом тряхнула головой и сказала:
— Может быть, вы и правы… Только… только, что такое прогресс?
Теперь настала моя очередь задуматься. Наташин вопрос ударил, как стрела, и все мое построение сразу заколебалось. Я не в состоянии был дать ясного ответа на вопрос: что такое прогресс? И потому мне стало как-то не по себе.