Воспоминания

Джильи Беньямино

— Послушай, — сказал он, — Я знаю, ты поймешь меня... Не будет мне покоя, пока я не порву эту бумагу. Да и тебе ведь теперь не нужны уроки. Так что, аминь, — И тут же он порвал контракт.

Это была наша последняя встреча с Дзерри в Италии. Вскоре после этого он уехал с семьей за границу, и мне удалось только узнать, что он обосновался где-то в Калифорнии.

В ноябре 1920 года я дебютировал в Северной Америке в театре «Метрополитен». Я пел партию Фауста в «Мефистофеле» Бойто. На следующий день газеты уделили моему дебюту много внимания. Посыпались поздравительные телеграммы. Я просматри­вал их не без некоторого удовольствия, как вдруг остановился в изумлении. Одна телеграмма была из Сан- Франциско: «Если ты

еще помнишь меня, отлично. Если нет, можешь катиться к дьяволу». И подпись: Джованни Дзерри. Я не совсем был уверен, что под дьяволом тут не подразумевался Мефистофель и что вообще речь не идет о случайной игре слов. Тем не менее я тотчас же ответил ему телеграммой, заверяя, что очень надеюсь вновь увидеть своего старого друга.

Осенью 1923 года я приехал наконец в Сан-Фран­циско. городские власти были столь невероятно взвол­­нованы предстоящим сезоном итальянском оперы, что оказали мне чуть ли не королевские почести. Эскорт моторизованной полиции и вой сирен сопровождали меня от вокзала до гостиницы. И там в холле меня встретил Джованни Дзерри. Вот так и совершилось наконец то, о чем он мечтал когда-то в обвитой виноградом беседке маленькой таверны в Реканати, где мы играли с ним в деревянные шары. «Ты пришлешь мне два билета, договорились? интересно, что это будет, „Богема" или „Риголетто"?». Это оказались и «Богема» и «Риголетто». В самом деле, все время, пока длились гастроли, Дзерри все вечера проводил в театре, не пропустив ни одного спектакля. Я был по-настоящему счастлив, что все сложилось именно так, как он мечтал. В нашей дружбе было и плохое, и хорошее, но я никогда не забывал, что не будь его поддержки и напутствия я, наверное, так всю жизнь и простоял бы за прилавком аптеки в Реканати, заворачивая лекарства.

Как только мне удавалось освободиться от официальных церемоний и светских приемов, я удирал после спектакля к Дзерри и синьоре Чечилии (она, похоже было, переменила свое мнение обо мне и больше не считала меня бездельником). На столе появлялись отличные спагетти, и мы славно проводили время в ма­леньком ресторанчике, который «принес Дзерри успех» в Новом свете.

— Я мог бы помочь тебе как-нибудь? — спросил я однажды вечером Дзерри. — Ведь теперь очередь за мной.

— Нет, спасибо, — резко ответил он. Он по-преж­нему держался со мной несколько высокомерно и, видимо, хотел продолжать в том же духе.

— Ты уверен в этом? — настаивал я.

— Ну, — наконец сказал он, колеблясь. — Вообще-то есть одна вещь, которую ты мог бы сделать для меня. Ты бы не возражал, если бы я назвал свой ресторан твоим именем — «Ресторан Беньямино Джильи»? Понимаешь, это очень помогло бы мне в делах...

ГЛАВА IX

Назначение в Ливию могло стать приятной переменой в моей жизни. Но дело в том, что до Ливии я так и не доехал. Я упустил, таким образом, единственную возможность стать героем и украсить свою грудь орденами. (Может быть, правда, возможность эта была не так уж и реальна...) Словом, я так и не увидел ни верблюдов, ни арабов, ни пустыни. Вместо этого мне пришлось служить мессы, петь мотеты и питаться жирными куриными ножками, которыми пичкали меня медицинские сестры.

Когда мы приехали в Неаполь, нас разместили в больших казармах. Со всей Италии продолжали прибывать сюда все новые и новые воинские части, и все они оставались в Неаполе в ожидании, пока их переправят через море в Триполи. Так прошла одна неделя, другая, третья. Дисциплина в казарме несколько поослабла, и чтобы как-то развеять скуку и просто так, ради упражнения, я стал петь. Я пел с утра и до вечера почти непрерывно. Однажды, стирая белье, я распевал во весь голос «Та иль эта, я не разби­раюсь...». Меня услышал один сержант-неаполитанец из санчасти. По собственной инициативе, не сказав мне ни слова, он

переговорил обо мне, как я узнал впоследствии, с одним из старших офицеров. В результате меня перевели из Неаполя в военный госпиталь в Казерте.

— Говори всюду, что у тебя что-нибудь болит, — советовал мне сержант.

— Но чего ради? — удивлялся я. Вся эта история казалась мне просто глупой, даже идиотской выходкой военного бюрократа.

— Я не могу тебе объяснить сейчас, но ты не беспокойся, — добавил сержант загадочно. — Все это де­лается для твоего блага.

Когда я прибыл в госпиталь, мне указали койку в одной из палат. Первые дни я пытался следовать совету сержанта и продолжал жаловаться на острые боли. К концу недели я заметил, однако, что доктор, некий майор Маттиоли, не очень-то всерьез принимает мои жалобы.

— Ну как, господин тенор? — весело спрашивал он меня. — Что у тебя сегодня болит?

— Я не могу пошевелить левой рукой, господин майор, — отвечал я жалобным голосом.

— Да, это, конечно, серьезно, — говорил майор, подмигивая мне, — но я все же думаю, что ты мог бы подняться с постели и пройтись немного, а? Может, ты попробуешь встать и подойти ко мне?

К концу второй недели я уже перестал считаться больным, и меня назначили, хоть и неофициально, ассистентом майора Маттиоли. Я ходил с ним в обходы по палатам, записывая его замечания у кроватей больных, и затем переписывал все это начисто, то есть вел своего рода истории болезни. А когда майор узнал еще, что я работал в аптеке, он вообще отдал мне ключи от своего шкафа и велел поддерживать в нем порядок.

Все это было очень приятно, но я по-прежнему не понимал, почему так происходит. А как же мое назначение в Ливию? Наконец я прямо спросил у майора:

— Не сочтите за дерзость, но, может быть, вы объясните мне, что я тут делаю?

Майор усмехнулся:

— Можешь благодарить свой бесценный голос. Кто-то решил, видимо, что он такой драгоценный, что тебя не следует посылать в Ливию. Пески пустыни могут, наверное, повредить твои голосовые связки, так я, полагаю.

— А как же мой полк?

— Полк? Он уже три дня как отправился в Ливию.

Я собирал все свое мужество, чтобы не струсить в самый трудный момент. А теперь оказывалось, что войны для меня не стало. Мне не много понадобилось времени, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Моя новая жизнь была очень удобной, а приспособиться к удобствам обычно не составляет труда. У меня не было никаких забот и никакой ответственности ни за что. Все было — прелестная неопределенность. И я решил относиться ко всему с оптимизмом.

Меня очень приободряли в этом еще и медицин­ские сестры, которые правили госпиталем. Ни одна из них не могла понять, почему меня держат здесь так долго, и все считали поэтому, что у меня, должно быть, какая-то тайная болезнь. Но поскольку я все же был в состоянии служить мессу и петь в капелле, я скоро стал общим любимцем.

Сестры баловали меня, кормили, одаривали всякого рода лакомствами. Очень большое впечатление произвела на них моя доброта: с тех пор как стало ясно, что об уроках пения не может быть и речи, я решил сам давать уроки пения выздоравливающим больным. Я обнаружил тогда, что преподавание — очень полезное дело. Оно помогает уяснить многое самому себе.

С тех пор как я уехал из Рима, я стал постоянно писать Иде. Поначалу она отвечала мне сразу же и очень сердечно. Потом письма стали приходить реже. По те немногие, которые я еще получал, были по-прежнему искренними и сердечными. Наконец без всякого объяснения, она перестала писать совсем. Мы не виделись уже три месяца. Я слишком хорошо знал ее, чтобы поверить, что чувство ее могло угаснуть так быстро. Я догадывался, что с ней происходит что-то серьезное. И тут я почувствовал, что меня раздражает эта жизнь, состоящая из сплошных развлечений, и что мне не терпится снова вернуться в Рим.