Воспоминания

Андреева-Бальмонт Екатерина Алексеевна

Без гостей за столом нам, детям, было гораздо веселее. Но при них и без них мы одинаково должны были сидеть прямо, не класть локти на стол, не смотреть по сторонам и, конечно, не разговаривать. Но отец часто нарушал эти строгие правила. Без него мы не садились за стол, ждали его, стоя каждый у своего прибора. Он обыкновенно опаздывал, влетал в столовую, перепрыгивая через ступеньки лестницы. Всегда был весел, всегда шутил с нами. Он представлялся, что боится матери. У отца был катар кишок, он был на строжайшей диете. Перед едой он выпивал крошечную рюмочку водки, но когда мать смотрела в другую сторону, он, подмигивая нам, наливал себе вторую и торопливо опрокидывал ее себе в рот. И, довольный, смеялся, когда мать не видала этого.

А когда, увидев, укоризненно качала головой и говорила «тебе же нельзя», он поднимал свою длинную пушистую бороду, закрывая ею лицо, и говорил якобы смиренно: «Прости, пожалуйста, никогда больше не буду, мамочка». Или он брал с тарелки сестры, сидящей рядом с ним, жирный кусочек чего-нибудь запрещенного ему и, прикрывши рот салфеткой, жевал якобы потихоньку от матери. Мы, маленькие, не понимали шутки, воображали, что он действительно делает это потихоньку, с трепетом следили за ним. Я обыкновенно не спускала с него глаз. Так отец постоянно нарушал дисциплину, введенную матерью. И нас поражало, что это сходило ему с рук. В душе я все же была уверена, что он боится матери, как боялись ее мы и все в нашем доме.

Нам всем отец дал прозвища: сестру с длинными косами он называл «Косанчик», меня за толстые губы — «Губанчик». Когда гувернантка шипела на меня: «taisez vous» [9] , он, случалось, через весь стол спрашивал: «Что ты сказала, Губанчик, ну-ка повтори». Я очень была счастлива, когда он обращался ко мне.

При нем мать никогда не бранила нас, и в присутствии отца мы не так боялись ее. Да она и была другая при нем: она стушевывалась перед ним, как бы уступала ему первое место. Она никогда не спорила с ним, а если возражала, то всегда очень мягко. Я не помню, чтобы между ними были столкновения.

9

Молчите (фр.).

Иногда, не предупредив мать, отец приводил к завтраку гостя. Иностранца. Она этого очень не любила. «Отчего ты раньше не послал мне сказать? Теперь ничего не успеешь сделать». — «Велика важность, поставь винца побольше, кофе подайте черный, вот и вся недолга». — «Но скатерть не очень чистая». — «Не беда, немцу (или французу) интересно посмотреть, как мы живем у себя без парада». Гостя иностранного он сажал рядом со старшей сестрой, которая переводила. Ни отец, ни мать не знали иностранных языков. Мать понимала и французский и немецкий, когда гувернантки с ней говорили на этих языках, но отвечала им всегда по-русски.

На парадных обедах мы никогда не присутствовали и поэтому мечтали о них, когда видели в буфетной приготовления, как о каких-то сказочных пиршествах. А когда подростками стали принимать участие в них по большим праздникам — на Рождество, Пасху, мы были очень разочарованы. Они ничем почти не отличались от наших воскресных обедов. Только сервиз был наряднее, салфетки были сложены в виде веера, было больше блюд и сидели за столом бесконечно долго.

После завтрака отец выкуривал папиросу или сигару; для него всегда были готовы на выбор сигары в деревянном ящичке с золотыми ярлыками «Havanna» и его папиросы в фарфоровом стаканчике. Под конец обеда я не спускала глаз с отца, и когда он, улыбаясь, кивал мне, я бросалась подать ему пепельницу и первая старалась зажечь для него вонючую серную спичку. Он выходил из-за стола, пока мы все еще сидели, и, обходя стол, шутил с нами. Неожиданно дернет сестру за косу: «Дома хозяйка?» или незаметно привязывал ее косу к спинке стула. Нас, маленьких, он целовал, приподняв к себе наши головы за подбородок, и часто говорил мне, целуя мои глаза, шутливо-строгим голосом: «Опять не отмыла глазки, какие черные». Мне было очень приятно, что мне одной он говорил это.

Какие были лицом мои родители? Я бы затруднилась описать

их внешность такой, как я ее воспринимала тогда. Моя мать считалась красавицей. Многие жалели, что дочери лицом не в нее вышли. Отец соглашался: «Да, девочкам далеко до мамочки». Но мы, младшие дети, не находили нашу мать красивой. На портретах видно, что головка ее красиво была посажена на пышных плечах с ямочками, видны прелестный овал лица, темные глаза с длинными ресницами под крылатой линией соболиных бровей, тонкая талия, маленькие руки и ноги. (Они настолько были малы, что для них не было готовой обуви. Но мать моя не только не гордилась этим, но как будто немного стыдилась, очевидно, считая это дефектом.)

Что тут красивого? Наш идеал красоты был совсем иной. Вот государыня Мария Александровна была безусловно красавицей. На картинке в журнале «Всемирной иллюстрации» она стояла в длинной мантии и в короне на ступеньках дворца, верно, в коронацию. Настоящая царица. Настоящая красавица! И мы видели ее несколько раз живой совсем близко на прогулках в Петровском парке. Она ехала в открытой коляске, откинувшись на подушки, и с улыбкой, слегка склоняя голову вправо и влево, отвечала на поклоны встречных.

Вот и тетя Юля ^{10} тоже считалась красавицей. С этим мы соглашались. Особенно в бальном платье декольте — она была точь-в-точь красавицей с олеографии, что висела в рамке у нашего повара. То же круглое белое лицо, розовые щеки с ямочками, синие глаза, полуприкрытые черными ресницами. И тетя Юля так же улыбалась, приоткрыв красные губы, из-за которых сверкали белые-белые зубы.

Да, тетя Юля красива даже и у себя дома в темном платье, когда она, разговаривая со своим партнером за карточным столом, вдруг сощурит свои большие глаза и, прошептав ему что-то вполголоса, закинет назад голову и звонко захохочет. Все на нее смотрят, всем делается весело и приятно.

Но еще красивее тети Юли, в тысячу раз красивее (это уж мое личное мнение), была сестра Маргарита, когда она в бальном платье, освещенная с двух сторон свечами в канделябрах, смотрит на себя в большое зеркало. Высокая, тоненькая, в белом муслиновом платье, с венком из искусственных цветов в белокурых волосах, она походила на фею или принцессу из нашей французской книжки волшебных сказок.

А наша мать, маленькая, полная, подвижная, всегда чем-то занятая, озабоченная, всегда серьезная, редко, очень редко улыбавшаяся, никогда почти не смеющаяся, — в чем же ее красота?

Отец был немного выше матери. Очень тонкий, стройный, он казался нам лучше и, конечно, красивее всех людей на свете. Мне, по крайней мере, все было мило в нем: его пушистая борода, длинные усы, которые он поглаживал своей маленькой белой рукой, когда задумывался. Его ласковые карие глаза, его густые каштановые волосы, гладко прилизанные, и запах его духов, смешанный с запахом сигары и ванили. А в седле на своей англицкой кобыле! «Картина», — говорил Троша. Или в шарабане ^{11} , когда он правил парой в желтых перчатках, или в бобровой шинели, накинутой на плечи. Он был всегда красив — и во фраке, и в халате, и всегда, всегда был лучше всех!

Детская

Наша будничная жизнь до восьми лет была очень однообразна. Она протекала в двух детских наверху. Вниз мы спускались только по зову матери, когда приезжали дедушка, бабушка, крестная или какие-нибудь другие родственники, которые хотели нас видеть. Нас приглаживала наша бонна, прихорашивала, и мы в волнении спускались в гостиную, целовали руку бабушки или тетушки, получали подарок: коробку конфект в личное пользование, или, это было гораздо менее приятно, золотую или серебряную вещицу — стаканчик, ложку, кольцо для салфетки. Эти вещи немедленно запирались в нашу горку. Постояв молча несколько минут около гостей, мы удалялись к себе наверх, где принимались за прерванные игры, ссоры.