Воспоминания
Шрифт:
Я сегодня читаю здесь «Мысли мировых гениев о Любви», но она не услышит меня.
Я очарован Боржомом, это райский уголок. Хочу сманить сюда Нюшу, но не знаю, поедет ли она на Кавказ. Отдыхаю после Тифлиса и перед Кутаисом. Из Тифлиса (куда еще вернусь) послал Нюшеньке 200 рублей. Она мне часто пишет, но письма приходят неправильно.
Фирузе по-персидски значит бирюза. Владелец этого дома образованный человек, Мирза Риза Хан.
Я все собираюсь написать тебе большое письмо. Человечество и Россия так кошмарны, что мы, духи света, вновь вместе, хотя и в разлуке. Целую тебя и люблю везде и всегда. Твой К.
1917. VII. 4.
Катя родная, я в кочеваниях и не знаю, сколько в точности дней идет письмо к тебе, сообщаю свои адреса: 1) тифлисский достоверен вообще, мне перешлют; 2) через три дня я возвращаюсь в Боржом, где местные друзья устроили мне помещение в окрестностях (писать: Боржом, до востребования), я буду им пользоваться (и так, и сяк) до первых чисел августа; 3) между 17 и 31 июля я выступаю 8 раз («Лики Женщины» и «Мысли гениев о Любви») в Кисловодске, Железноводске, Эссентуках и Пятигорске (писать до востребования).
Катя, милая, я приехал из Боржома, — откуда писал тебе, — за вещами. Я провел там неделю в очаровании от места и в тревоге — Тамар умирает. Я свиделся с ней по-настоящему, говорил о смерти и бессмертии нашем, но ей, в 33 года, и любя меня, которого она не могла любить, тяжело умирать. Она была прекрасна, когда мы вчетвером, я, ее брат, ее муж и Диасамидзе, сносили ее на носилках с вершины горы вниз, в Боржом, — на высоте она задыхалась, и, пока мы ее сносили, и я (ты знаешь мое спокойствие в особые минуты) успокаивал ее словами и ласковой улыбкой, она оживала, ах, оживала лишь как Мечта! В ту же ночь, после краткого сна, она опять стала задыхаться. Я видел ее еще раз. Она заставила меня съесть ее завтрак, выпить кофе, мы сдержанными словами и взглядами приласкали друг друга и простились — думаю, уже до встречи в другой жизни. Три дня перед отъездом я ее не видел. Она была в забытьи. Ее поддерживали кислородом и камфорой. В эти минуты она, быть может, уходит. Сандро Канчели раздирательно-трогателен и высок — как индус.
Милая, милая моя Катя, любимая моя, сердце мое где-то в воздухе. Сердце мое рванется к тебе, рванется к Нюше и мучительно рвется к Кире {126} , которая вся горит сказочно-красочным пламенем ко мне и молится Пресвятой Марии, чтоб она взяла ее жизнь и отдала ее Тамар. Я, вероятно, увижу Киру через две недели. Я напишу тебе о ней подробно.
Катя моя, больше не могу сейчас писать. Целую тебя, родная, родная. Твой К.
P. S.Твое милое письмо и Ниники от 4 июня получил сегодня. Обнимаю и люблю.
1917. VII. 10. 6 ч. в. Тифлис
Катя милая, мне хотелось бы написать тебе много, но со смертью Тамар у меня что-то оборвалось в душе, и мне трудно что-либо делать, даже написать письмо. Вчера ее похоронили. Я подарил ей прощальные цветы: белые розы, красные и чайные. На белой ленте надпись: «Лучшей Грузинке, Тамар Канчели, от К. Бальмонта, во имя ее пропевшего по-русски всю поэму Руставели». Для меня она не только лучшая грузинка, но и воплощение всей Грузии. Без нее мое сердце не хочет быть здесь.
Через неполную неделю я еду один в Кисловодск, Железноводск, Эссентуки и
Закончу свою поездку в Пятигорске. 31 июля или 1 августа. Что дальше, мне еще не видно. Мне больше ничего не видно, ибо я презираю все, что сейчас делается в России.
Посылаю тебе мои строки к Тамар. Я показывал вчера Сандро Канчели твой портрет. Он тоже находит, что между вами есть сходство.
Катя милая, у меня так пусто на душе. Пожалей своего Рыжана. Я так устал душой, что нет сада, в который мне хотелось бы пойти. Целую тебя и люблю всем сердцем. Твой К.
1917. VII. 14. Вечер. Тифлис
Катя родная, завтра утром я уезжаю один в Кисловодск. Первое выступление в Железноводске 18-го. Я пробуду в этих городах, Эссентуках и Пятигорске, до 31 июля или же 1 августа. В первых числах августа рассчитываю вернуться в Москву.
События на фронте, то есть позор наш и бегство предателей, отступление без боя этих подлых, обезумевших трусов, меняют все, и более ничего нельзя знать даже о ближайших днях.
Россия, Россия! Много бурь она знала. Может быть, вынесет и этот грязный смерч, этот ураган сумасшествия. Но вот, написав дважды это слово «Россия», я почувствовал что-то серое, уродливое, тяжелое, безглазое. Да придет беспощадная кара на всех предателей.
Моя Катя, милая, я целую тебя и верю, что скоро свидимся. Твой К.
1917. VII. 16. 5 ч. д. Вагон. Путь к Кисловодску
Катя милая, я вторые сутки еду один по пыльным пустыням и сегодня к половине ночи должен приехать в Кисловодск, но, верно, запоздаю.
Я чувствую себя в какой-то фантастической пустоте. Изумительные вести с фронта, похожие на дьявольскую сарабанду, заставляют чувствовать себя висящим в воздухе. Это уже что-то, похожее на пришествие Батыя. Но в душе моей глубокое равнодушие. Я более не чувствую никакой связи с этими людьми. Ни жалости к ним, ни какого-либо интереса. Одно спокойное презрение. Это стадо бегущих свиней да будет скорей истреблено. Кем — все равно. В честной жизни им не должно быть места.
Уезжая, я послал тебе свой экземпляр «Зарева Зорь», а раньше экземпляр книги «Звенья». Это все, что у меня нашлось.
Вся земля стала тесной от совершающихся низостей. Не знаю, что сотрет срам с опозоренного имени «Русский». Во мне, русском, слово «русский» вызывает трепет отвращения. Но и все другие народы тем самым становятся чужими.
Целую тебя, моя родная и любимая. Твой К.
1917. 18 авг. 3 ч. д. Москва, Б. Николопесковский пер., 15
Катя милая, вчера в полдень, с опозданием более чем на 12 часов, я приехал в Москву, заплатил носильщикам 4 рубля и парному извозчику 25 рублей, что было дешево, ибо двум одноконным пришлось бы заплатить по 20 рублей, то есть 40 руб. Фантастика в полном разгуле, и через два месяца мы, верно, будем платить за извозчика с вокзала 50 или 100 руб. Так как я могу устраивать выступления, на меня это более не производит впечатления. Но жизнь уже стала невозможной, и катастрофа — лишь на расстоянии нескольких дней, самое позднее — недель.