Воспоминания
Шрифт:
Я и шляпы могла бы делать, но застряла на начальном этапе. Тогдашние шляпы требовали возни с клеем и проволокой, это истощало мое терпение и весьма охлаждало энтузиазм.
Все эти жалкие потуги заработать деньги так или иначе сводились к экономии и никуда не вели. На ясную голову меня нет–нет да и посещало тревожное сознание нашей полной беспомощности. Мысль о работе, причем о работе по–настоящему выгодной, определяла все мои помыслы. К тому времени уже была продана и бирюза.
Между тем Дмитрий, покончив с бездельем, взялся изучать политическую экономию и общественные науки. Последние годы он занимал голову серьезными предметами и теперь жадно впитывал все новое. Его чрезвычайно интересовало все, что он услышал и вычитал, он очень много тогда работал. Муж совершенствовался в английском языке.
Прежде чем смириться с жизнью, где не было места высоким материям, я сделала последнюю попытку. В начале зимы 1919 года группа русских женщин предложила мне наладить в Лондоне мастерскую, заготовлять нательное
Впрочем, однажды мне представился случай поговорить с человеком, который всю свою жизнь был по другую сторону баррикады; увы, я не воспользовалась этим случаем.
Чтобы объяснить, о чем речь, мне нужно еще раз вернуться к тому, что я уже рассказывала. Как то февральским вечером 1905 года, когда в России уже начались революционные беспорядки, дядя и тетя, у которых мы с Дмитрием жили, взяли нас в оперу на благотворительное представление. Мы жили тогда в атмосфере страха. В тот вечер террористы поставили бомбистов на улице, по которой мы должны были проехать в театр. Один из них высматривал экипаж, а другой, по его знаку, должен был метнуть бомбу. Увидев в экипаже детей, первый так и не решился подать знак, что спасло наши жизни. Двумя днями позже дядя ехал один, тогда и бросили бомбу и убили его.
Нашим спасителем был профессиональный революционер Савинков. В этом качестве он получил известность в революцию 1917 года, но, человек идейный и вовремя разгадавший большевистскую угрозу, сам социалист, он к тому времени перешел на сторону контрреволюции. В конечном счете ему пришлось оставить Россию, как и другим представителям гонимых классов. Теперь он был в Лондоне. Я была шапочно знакома с человеком, который встречался с ним и в разговоре упомянул мое имя. Савинков вспомнил прошлое и заметил, как странно поворачивается жизнь: дети, которым он однажды спас жизнь, выросли и стали, подобно ему, политическими эмигрантами. Мне передали, что он хотел бы встретиться со мной. Это было тем более удивительно, что русские, к какой бы политической партии они ни принадлежали, яростно держались за свои фракционные установки и порывали с каждым, кто исповедовал иные убеждения. Особенно это касалось нас и даже членов буржуазных партий, если им случилось быть в оппозиции к предыдущему правительству.
Что касается меня, то я обрадовалась возможности встретиться с ним. Пусть он пламенный революционер и на множество вещей мы смотрим совершенно по–разному, я чувствовала, что тот его прошлый поступок даст нам по–человечески сблизиться, перекинуть мостик через пропасть, понять друг друга. Я считала, что он сможет открыться мне. Да и самой мне хотелось заглянуть в душу человека, чья группа питала к нам звериную злобу и, многим рискуя, жаждала нашей крови. Найдет ли он оправдание себе сейчас, видя, что происходит в России? Но прежде чем договариваться о встрече, я все же решила посоветоваться с мужем. Тот пришел в ужас, что я думаю встретиться с человеком, который, по крайней мере идейно, был убийцей моего дяди; упрекал меня в праздном любопытстве. Я не смогла тогда переубедить его. Вопрос был снят, мы так и не встретились. Позже, изнывая от бездеятельности, честолюбец Савинков принял приглашение Советов и вернулся в Россию. Он недолго пробыл там. Прошло несколько месяцев, и мы услышали о его смерти. Большевики объявили, что он покончил самоубийством, но крепли слухи, что он готовил заговор, а тут ему было не занимать опыта, и с ним разделались.
Императорская фамилия в изгнании
В первые недели нашего пребывания в Лондоне, кроме нас, других эмигрантов из России почти не было. Потом они стали прибывать, иногда большими группами. Первую такую группу составили вдовствующая императрица Мария Федоровна, ее дочь и внуки. К старой императрице не могла отнестись безучастно британская королевская семья: она доводилась теткой королю Георгу, была сестрой его матери, королевы Александры. Императрица Мария Федоровна и некоторые члены моей семьи оставались сколько могли на юге России, пока наконец их не забрал и не доставил в Англию британский военный корабль. Крым в то время опасался нового вторжения большевиков, и хотя моих родственников охранял отряд офицеров–добровольцев,
Ее прибытие в Лондон было окутано тайной, было сделано все, чтобы избежать гласности. В каком то порту она сошла с корабля, по–моему, тогда же встретилась с сестрой, королевой Александрой, и обе отправились поездом в Лондон. О времени прибытия поезда нас известили в последнюю минуту. По пути на платформу офицеры полиции останавливали нас на каждом углу, мы называли себя и после препирательств шли дальше. На платформу мы поспели прямо к поезду. Встреча напомнила прежние времена, но какая же была разница! И в помине не было блеска и суеты, ни хотя бы формального радушия. Впереди стояли король и королева с семейством, чуть поодаль приближенные. А мы вообще держались в тени. Не было людской толпы, на платформе было пусто и тихо. Мягко подкатили вагоны. В одном окне первого вагона стояла королева Александра, в другом — императрица Мария Федоровна. Поезд остановился. Королевская семья с сопровождающими прошла вперед, и вскоре из вагона спустились обе престарелые сестры. Обменялись приветствиями, и возглавляемая обеими королевами и императрицей группа пошла вдоль платформы. Потом мы присоединились к ним, поцеловали императрице руку, и она сказала нам несколько слов.
Она не сильно изменилась за те два с половиной года, что я не видела ее. На ней был строгого покроя костюм и отделанная блестками шляпка, вокруг шеи горжетка, схваченная на горле булавкой. Она не казалась нервной или расстроенной, была совершенно спокойна, выдержанна и даже улыбалась. Сравнивала она нынешнюю встречу с прежними? Отметила, что вокзал пуст, а окружающие растеряны? Ощутила, с какими смешанными чувствами ее принимают? Неизвестно, а мы отметили и почувствовали, и нам было горько.
Королева Александра отвезла сестру всвою резиденцию, вМальборо–хаус, где предполагала жить с нею. Сестры, одной за семьдесят, другая чуть моложе, еще со времен детства в родительском датском доме питали друг к другу девичью привязанность. На протяжении многих лет ежедневно обменивались письмами и телеграммами, мучились, потеряв связь в войну и особенно в революцию, когда королева теряла голову, переживая за сестру. И вот они снова вместе. Обе выглядели моложе своих лет, сохранили цвет волос — королева блондинка, императрица шатенка, у обеих ясные глаза; обе невысокого роста, гибкие, подвижные. На удивление бойкие, быстрые в движениях, всем вокруг интересующиеся. За исключением политических интриганов, все нормальные люди удовлетворились мыслью, что любящие сестры счастливы быть вместе. Но прошли недели, потом месяцы, и мало–помалу положение менялось. День за днем оставаясь с глазу на глаз, две дамы почтенных лет не могли не понимать, что, даже побеждая возраст и не позволяя себе выглядеть дряхлыми, они — старые, измученные жизнью женщины и общего у них очень мало, только возраст. Более полувека они жили каждая своей жизнью, и у каждой в жизни были свои, отличные от другой интересы, отчего и взгляды у них развились разные. Положим, в прошлом они часто виделись, но то были краткие, по светски суматошные встречи, они могли прийти, когда им заблагорассудится, и так же уйти, а тут они были привязаны друг к другу. Императрицу утомляла глухота королевы, королеву раздражало, что в ее упорядоченное хозяйство лезет свита императрицы. С оглядкой обе жаловались друг на друга, виня во всем испортившийся характер сестры. Им не хватало прежнего согласия во всем, и они не могли понять, что их развело, если они так же привязаны друг к другу. В обществе шептались, эта новость огорчила сестер, столько лет длившаяся романтическая связь грозила оборваться. И тут им улыбнулось не баловавшее их счастье: в политических видах было сочтено за лучшее, если императрица оставит Англию и обоснуется на родине, в Дании.
Но зиму и весну 1919—1920 годов они еще были вместе, и мы с Дмитрием часто ходили в Мальборо–хаус. В тамошней обстановке трудно было поверить, что остальной мир настолько изменился. К тому времени мы уже слышали о гибели царя и всей семьи, и в трагедии вроде бы не сомневались и официальные круги, но убедительных и тем более неопровержимых доказательств представлено не было. Слухи дошли и до императрицы, но та ни на минуту не поверила им; о сыновьях и внуках они говорила как о здравствующих, ждала известий от них самих. Она твердо стояла на своем, и ее вера передавалась другим, полагавшим, что она располагает некими обнадеживающими свидетельствами. Рождались и ходили, обрастая все новыми подробностями, самые фантастические слухи. То якобы из Сербии приехал офицер, встречавшийся там с другом, который собственными глазами видел императора. То объявлялся еще кто то и доказательно убеждал, что царская семья спаслась, ее скрывают в своих недосягаемых сибирских скитах некие сектанты, она в безопасности. Потом их всех вдруг обнаруживали в Китае, Сиаме или Индии. Всегда кто то знал кого то, видевшего письма, получавшего записки, говорившего с очевидцами и тому подобное, пока наконец эти басни не стали содержанием обычной светской болтовни, и никто уже не принимал их всерьез.