Воспоминания
Шрифт:
Существуют и другие, не менее драматичные версии последних минут жизни моего отца, но источники их ненадежны и повторять их излишне.
Неделю спустя после трагедии друзья и родственники устроили мачехе побег из Петрограда — сама она ничего не могла решить за себя — и сочли, что всего лучше будет отправить ее в Финляндию, к дочерям. Она поразительно легко перешла границу.
Очень скоро она была уже в Раухе, где в санатории были ее дочери. Здесь ее встретили врач и женщина, последние недели присматривавшая за девочками. Они не только не знали, как сказать им о смерти отца, но даже не решались известить о приезде матери.
«Оберегая дочерей, перед их комнатами я сняла траурную вуаль. Я открыла дверь и заглянула. На звук отворяемой двери она подняли головы, увидели меня и не веря своим глазам радостно устремились
— Мама, мама!.. — И через секунду: — А где папа, почему он не с тобой?..
Меня колотила дрожь, я привалилась к дверному косяку.
— Папа болен, — ответила я, — очень болен. Наталья разрыдалась, Ирина, побелев, вопрошала меня горящими, как уголья, глазами.
— Папа умер! — выкрикнула она.
— Папа умер, — чуть слышно повторила я за ней, привлекая к себе обеих.
Еще долго мне не хватало духу сказать им, что их отца расстреляли; я говорила, что его смерть была тихой, без страданий».
Недели через две княгиню оперировали. Чуть оправившись, она попыталась сосредоточиться на детях — на Володе и еще таких малых дочерях. Для них теперь надо жить. Доходили мрачные слухи о судьбе Володи, но она отказывалась им верить. По возвращении из Выборга, где ее оперировали, в санаторий в Раухе она получила письмо от великой княгини Елизаветы Маврикиевны, чьи сыновья Иоанн, Константин и Игорь Константиновичи погибли в одно время с Володей. К письму великая княгиня приложила сибирский отчет, который ей переслала британская военная миссии, прикомандированная к армии Колчака. В отчете приводились подробности убийства. До письма мачеха крепилась; теперь она окончательно сдала. Все было кончено, жизнь кончилась. Она звала смерть.
Позже к ней вернулось присутствие духа, ее поразительная живучесть поборола душевную подавленность, пробудился интерес к жизни. Иначе не могло быть — она была нужна дочерям; но раны не зарубцевались, они кровоточили, как в первый день.
Изгнаннические думы
Несмотря на горестные часы с княгиней Палей и все то печальное, что приходило с воспоминаниями, Париж в этот раз оставлял более благоприятное впечатление. Душевно я одолевала затопившее меня после смерти отца безразличие ко всему. Сама того не сознавая, я жаждала деятельности, а в Лондоне решительно не находилось выхода моей пробуждавшейся энергии. В Париже я пришла к выводу, что моя лондонская жизнь лишь усугубляла апатию. Лондон словно застыл на месте, не в силах выйти из тупика, куда его завела война. Иное дело Париж: он бурлил и пенился. Конечно, масса сил тратилась впустую, но французы приноравливались к жизни, горели желанием вернуть былое благополучие. Я была уверена, что в такой атмосфере мне будет легче воспрянуть духом и правильно распорядиться свободой, дарованной мне взамен утрат. По приезде в Лондон приверженность традициям пришлась мне по сердцу, и она же силою привычки вернула меня в прежнее русло, где я ощутила двусмысленность своего положения, свою неуместность в нем. Пока хватит денег, я продержусь, и даже с претензией на некоторую роскошь. А я не хотела потемкинской деревни, я хотела жить открыто, искушать судьбу, как того требовали сменившиеся обстоятельства.
Пришла мысль перебраться в Париж; не знаю, решилась ли бы я на это, не подвернись квартира. Она была просторная, четыре комнаты, в хорошем месте; приятельница приобрела ее еще до войны, а теперь хотела отдать кому нибудь из своих. Я взяла ее. Мы вернулись в Лондон отказаться от нашего просторного и неудобного палаццо в Южном Кенсингтоне и летом уехали из Англии. Через несколько месяцев за нами последовал Дмитрий, но жить он определился отдельно, в отеле; по многим причинам так было лучше, а встречаться можем, когда захотим. В Париж прибывало все больше русских.
Проводившая с дочерьми лето в Швейцарии княгиня Палей тоже решила обосноваться в Париже, хотя для нее Париж в большей степени, чем для меня, был полон грустных напоминаний. Здесь они душа в душу прожили с моим отцом двенадцать счастливейших лет жизни, здесь родились ее дети, здесь она познала радости душевной гармонии. Со смерти отца прошло больше года, и, как ни была она убита горем, пришлось заняться житейскими делами, совершенно запущенными уже ко времени ее первого приезда в Париж весною того года.
Слишком большой для
Приехав в Париж осенью 1921 года, она поначалу сняла квартиру; девочек определили в школу, учились они неохотно, да и с самого начала было ясно, что с этим убогим образованием нечего делать в жизни. После всего, что они пережили, им трудно было вернуться за школьную парту. Когда я рассталась с ними в 1918 году, они были совсем дети; теперь это были барышни, и разница особенно чувствовалась в старшей, Ирине. Она всегда была впечатлительным, ранимым ребенком, и ужасы революции, мучения и смерть отца и гибель брата оставили в ее душе неизгладимый след. Ее печаль была молчалива и сдержанна, она не выплескивала наружу свои чувства, но нельзя было не отметить, что жизнь она видит отнюдь не глазами семнадцатилетней девушки. Младшая сестра, Наташа, тоже многого нагляделась в России, но была покрепче характером и легче мирилась с неизбежным.
И все же обеих сестер настолько глубоко потрясло все случившееся с ними, что еще долгое время им было трудно обрести себя. Они замкнулись, в особенности Ирина, а за ней и сестра, внутренне ожесточились против целого мира. Они сторонились общества, избегали даже старых знакомых. Время от времени я пыталась вывести их из этого едва ли не болезненного состояния, и всегда безуспешно. Чтобы развлечь их, я однажды устроила домашний вечер с танцами, пригласила их русских сверстников. Они никак не оценили мою инициативу, вышли заплаканные, и то после серьезного выговора, который им учинила мать, и за весь вечер ни разу не улыбнулись. Я страшно досадовала на себя за то, что невольно доставила девочкам такие мучения. В свой срок они, конечно, перерастут это настроение, будут радоваться жизни, как и полагается их сверстникам, но навсегда останется озабоченность существованием и никогда из глаз не уйдет затаившаяся печаль. В 1923 Ирина вышла замуж за князя Федора, сына великого князя Александра Михайловича и великой княгини Ксении Александровны. Младшая сестра, Наташа, в 1927 году выйдет замуж за Люсьена Лелона, ведущего парижского кутюрье.
Разобравшись с делами, княгиня Палей купила небольшой дом на улице Фезандри, недалеко от Булонского леса, где провела последние годы жизни в окружении фотографий и немногих памятных вещей из старого булонского дома. Раз в году, на Рождество, в память о прошлом она собирала нас вместе на елку. Самая горестная полоса в ее жизни миновала, но следы оставались. Она совершенно запустила себя, хотя прежде уделяла внешности большое внимание: располнела, по утрам ходила по дому в стоптанных шлепанцах и старом халате, с нечесаной головой. Но по–прежнему поражала ее энергия, свои и интересы детей она защищала до последнего, мертвой хваткой держалась того немногого, что у нее еще оставалось.
Я перебралась в Париж, воображая, что передо мною немедленно откроется новая жизнь. Я ошибалась, здесь тоже было непросто устроиться. Я не знала, чего мне в действительности хочется, бродила в темноте и даже не замечала возможностей, лежавших рядом. Одно было хорошо: наш новый дом устраивал нас больше, чем лондонский.
Осенью я подыскала мужу место в банке, и днем он подолгу отсутствовал, а я коротала время в одиночестве. Спальня и гостиная нашей квартиры выходили на тихую улицу Курсель, в этих двух комнатах я и проводила почти все время. В спальне я поставила раскройный стол и швейную машинку, потому что по–прежнему обшивала себя и даже брала заказы; в гостиной занималась ручной работой. Склонясь над нескончаемой ажурной строчкой, я думала, безостановочно думала, и так проходили недели и месяцы, и все меньше я была довольна собой: вместо того чтобы как то развиваться, я шла вспять, ничего не делала ни для себя, ни для других, пускала на ветер бесценные годы. Я прозябала в Лондоне, а теперь то же — и больше, чем то же, — повторялось в Париже. Не было внешней силы, чтобы вывести меня из этого тупика, и сама я не могла себе помочь; собственное будущее часто повергало меня в отчаяние. Мало–помалу и, почти не сознавая того, я проникалась изгнанническим духом.