Воспоминания
Шрифт:
Вот каким образом понимал самый умный, после Бисмарка, немец свои обязанности по отношению к союзнице, к своей собственной стране и к охране европейского мира!
Не приходится удивляться тому, что пангерманские публицисты пошли в этом направлении ещё дальше руководителя германской политики. Так, один из них в брошюре, появившейся одновременно с книгой князя Бюлова, пишет следующее: «Было необыкновенно важно, с точки зрения укрепления союза, что присоединение Боснии и Герцеговины вызвало грозную международную кампанию не только против Австро-Венгрии, но также и против Германии. Эта кампания сделала отношения союзников совершенно нерасторжимыми».
Так говорил в рейхстаге государственный канцлер, так писали германские публицисты и так думал, вслед за ними, послушный германский народ.
Меч, брошенный Германией «на весы европейских решений», довольно быстро разрешил в пользу Австро-Венгрии политическую дилемму, носившую в себе опасность международных столкновений. Ближайшей целью Эренталя было получить согласие великих держав на отмену 25-й статьи Берлинского договора, которой определялись права Австро-Венгрии в Боснии и Герцеговине, не путем созыва международной конференции,
Ультиматумный характер подобного заявления ясен всякому. Русскому правительству приходилось выбирать между двумя тягостными решениями: либо пожертвовать Сербией, либо отказаться от определенно высказанного им взгляда на незаконность австрийского захвата. Оно выбрало второе, принеся в жертву своё самолюбие. Князь Бюлов и граф Эренталь одержали над Россией и Сербией, а затем и над западноевропейскими державами дипломатическую победу. В пору своего успеха ни тот, ни другой не подозревали, что эта победа сыграет роль первого гвоздя в гробу Австро-Венгрии и косвенным образом будет способствовать низвержению Германии с высоты её господствующего положения в континентальной Европе.
В связи с означенными событиями я считаю нелишним привести здесь, в виде иллюстрации специальной психологии германских государственных людей, следующий эпизод из моих служебных сношений с германским послом в Петрограде вскоре по вступлении моём в должность товарища министра иностранных дел. Выражая мне своё удивление по поводу того возбуждения, которое произвела в русских правительственных и общественных кругах роль Германии в марте 1909 года, граф Пурталес сказал мне, с видом глубокого убеждения, что это возбуждение представляется ему совершенно непонятным, так как он никогда не предъявлял русскому правительству никакого ультиматумного требования, и что образ действия Германии в вопросе о присоединении Боснии и Герцеговины носил совершенно дружественный нам характер. Видя моё недоумение, посол прибавил, что ему отлично известно, что главным виновником возбуждения у нас антигерманского чувства был английский посол, сэр Артур Никольсон, занимавшийся, из ненависти к Германии, подливанием масла в огонь. Это заявление не нуждается в комментариях, но оно тем более характерно, что исходило от одного из наименее шовинистически настроенных немецких дипломатов.
Как ни велика была жертва, принесенная русским правительством делу сохранения европейского мира, и как ни тягостна была она лично Извольскому, принявшему на себя всю силу общественного негодования, она была необходима, а потому и разумна. С окончания злополучной японской войны, послужившей поводом ко внутренним потрясениям, которые были предвозвестниками революции 1917 года, прошло тогда неполных пять лет. Экономическое и финансовое положение России ещё не пришло в состояние должного равновесия после напряжения полуторагодовой войны, а в военном отношении силы наши были в самом безотрадном положении. Поражения на полях Маньчжурии отозвались на духе командного состава нашей армии, лишив его необходимой для успеха уверенности в себе, и ослабили воинскую дисциплину нижних чинов. Что касается материальной части, то она находилась ещё в состоянии, в котором оставило её окончание войны. Для полноты картины внутреннего положения России весной 1909 года надо ещё прибавить, что Столыпину, который принял власть, вывалившуюся из слабых рук Витте и Горемыкина, едва удалось к этому времени успокоить расходившиеся революционные страсти и задержать надвигавшуюся мутную волну анархии.
Всех этих причин достаточно, чтобы объяснить, почему Россия не приняла брошенный ей Австро-Германским союзом вызов. Хотя Сербия не добилась территориального возмещения за причиненный ей нравственный ущерб, реальные её интересы на этот раз не пострадали от захватнической политики Австро-Венгрии. Территория её осталась нетронутой, и суверенные права неприкосновенными. Благодаря этому на Балканском полуострове не произошло перемещения центра тяжести, которое нарушило бы существовавшее политическое равновесие и угрожало бы жизненным интересам России, и ей не пришлось вынуть меч для своей защиты. Сербия послушалась дружеских советов России и западных держав и благоразумно не зажгла европейского пожара при политических обстоятельствах, неблагоприятных для будущности сербского народа. Дипломатическое столкновение было окончено, но брошенное Эренталем недоброе семя не пропало и принесло плод в виде долго гноившейся в душе сербского народа язвы оскорбленного национального чувства.
Я уже упомянул о повышенном самолюбии А. П. Извольского. В описываемую мной пору поводов к проявлению этого чувства даже в человеке, более уравновешенном в этом отношении, было вполне достаточно. Замечая в личных отношениях своих светских знакомых охлаждение к себе и читая ежедневно ожесточенные нападки на свою политику в печати, Александр Петрович страдал невыразимо.
При первом моём свидании с Извольским по приезде в Петербург он сказал мне, что уход его принципиально решен и что я намечаюсь ему в преемники. При этом он просил меня смотреть на то время, которое я проведу в должности товарища министра, как на подготовительный этап для занятия должности министра. Я выразил ему искреннюю надежду, что этот период окажется по возможности продолжительным, так как я чувствовал себя недостаточно подготовленным моей предыдущей службой к занятию места руководителя русской внешней политики. Надо отдать должное Извольскому, что, смотря на наше новое сотрудничество с точки зрения пополнения моего политического воспитания, он с первого дня вступления моего в должность привлёк меня ближайшим образом к своей работе, требуя моего присутствия при всех докладах начальников политических отделов и посвящая меня во все подробности переговоров, которые он вёл лично с иностранными представителями. Кроме этой совместной работы с Александром Петровичем, на мне лежали обязанности, специально присущие товарищу министра, а остававшиеся затем немногочисленные свободные часы я отдавал на ознакомление с наиболее важными политическими вопросами, которые возникали в течение предшествовавшего десятилетия. К числу этих последних принадлежали и наши соглашения с Великобританией и Японией, которые легли в основу наших новых отношений к этим двум государствам. Я упоминаю о них здесь, потому что, говоря об Извольском, нельзя обойти молчанием эти два главные момента его политической деятельности в качестве руководителя русской внешней политикой. Сами по себе чрезвычайно важные, эти соглашения приобретают ещё особое значение вследствие того влияния, которое они имели на ход мировых событий, связанных с австро-германским наступлением 1914 года.
Если обратить внимание на двухвековую историю наших отношений с Англией, то она представляется в виде бесконечной цепи политических недоразумений, взаимного подозрения и тайных и явных враждебных действий. За всё это долгое время найдутся лишь несколько моментов, когда эта вражда прекращается, уступая место недолговечным соглашениям на почве общей борьбы с третьей державой, угрожающей как интересам России, так и интересам Великобритании. Этим характером вынужденности или практической необходимости, велениям которой английский народ был всегда послушен, объясняется недолговечность периодов времени, когда взаимное недоверие уступало место более спокойному и разумному чувству общности многих политических и экономических интересов. Озираясь на этот период соревнования и вражды, принесших столько горьких плодов, я не могу отрешиться от убеждения, которое сложилось у меня за шестилетнее пребывание в Англии в сравнительно молодые годы моей жизни, что враждебность Англии к России и обратно является ни чем иным, как результатом длительных недоразумений, каковые бывают не только между отдельными людьми, в частной их жизни, но и между народами. Мне всегда казалось, что если есть на свете две страны, которые сама природа предназначила к мирному сожитию и сотрудничеству, то это Россия и Англия. Не соприкасаясь нигде своими границами и трудно друг для друга уязвимые ввиду особенностей их военной организации, у одной исключительно сухопутной, а у другой – главным образом морской, Россия и Англия, тем не менее, постоянно враждовали между собой; и ни той ни другой долгое время не приходило в голову хладнокровно разобраться в причинах этой вражды и удостовериться, есть ли для неё достаточные поводы и попытаться принять меры к их устранению. Приходится предположить, что одной из главных причин взаимной отчужденности Англии и России является, может быть, не соперничество на почве внешней политики, а коренное различие их внутреннего государственного строя, вызвавшее среди огромного большинства английского народа антипатию и недоверие к нашему внутреннему порядку.
Единственная заслуживающая внимания попытка в направлении некоторого сближения с нами была сделана английской дипломатией под влиянием личного почина короля Эдуарда VII. Эта попытка, встреченная полным сочувствием русского правительства, привела после довольно продолжительных переговоров к заключению в следующем году упомянутого выше соглашения. Оно не касалось европейских вопросов и имело своим предметом исключительно среднеазиатские интересы договаривающихся сторон. Нет оснований считать это соглашение недостаточным или неудовлетворительным из-за его специального характера, так как отдалявшие друг от друга Россию и Англию недоразумения происходили, главным образом, на почве их среднеазиатских отношений. Наоборот, я склонен думать, что оно имело большое значение не только потому, что вносило успокоение в вековую борьбу между нами и Великобританией, но также и потому, что послужило первым шагом к нормальным и доверчивым отношениям между нами в более обширной области общеевропейской политики. Для меня представляется несомненным, что соглашение 1907 года устранило многие препятствия к участию Англии в борьбе против Германии на стороне России. Я не хочу, очевидно, сказать этим, что Россия в войне против Австро-Германского союза, которую она вела совместно со своей союзницей Францией, не получила бы, при иных условиях, от Англии никакой помощи. Для оказания этой помощи у неё было и без того достаточно причин, но я уверен, что английское общественное мнение не стало бы так единодушно на нашу сторону, как это сделало, если бы сблизившее нас соглашение 1907 года не было подписано.