Воспоминания
Шрифт:
Ввиду весьма распространенной у нас привычки судить об образе действий людей на основании присущих, а ещё чаще приписываемых им личных соображений, вкусов, симпатий или антипатий мне хочется разъяснить здесь в двух словах моё отношение к германскому народу и к его культуре. Я никогда не страдал германофобией даже в самой легкой форме этого политического недуга. Причиной этому служит, может быть, тот факт, что в моих жилах есть доля германской крови, а вернее всего то, что я хотя и был воспитан под влиянием чисто русских национальных начал, привык тем не менее подчинять их началам общей всем христианским народам культуры, не допускающей никаких предвзятых антипатий, а тем более всего, что походит на расовую ненависть. Знакомый с раннего возраста с немецким языком и германской культурой, я научился питать искреннее уважение к народу, создавшему науку и своеобразную культуру, которые не только глубоко проникли в самые недра его народной жизни, но внесли ценный вклад в умственное достояние всего мыслящего человечества. Германское искусство, если и не целиком, то во многих своих проявлениях, особенно в области музыки и поэзии, возбуждало во мне искреннее восхищение, хотя это восхищение относилось преимущественно к эпохе сравнительно отдаленной.
Возвращаюсь к моей первой поездке во Францию в конце ноября 1911 года. После официального посещения президента республики Фальера в Рамбулье где он находился во время моего приезда в Париж, я имел несколько деловых свиданий с председателем совета министров г-н Кальо и министром иностранных дел г-н де Сельвом.
Французское правительство и в ещё большей степени общественное мнение были в эту пору под тягостным впечатлением германской попытки добиться, в противовес занятию французскими войсками Феца, от Франции новых уступок в марокканском вопросе. Этой цели должна была послужить неожиданная посылка германского военного судна в Агадир, якобы для защиты в этом незначительном порту довольно сомнительных интересов германских подданных. Г-н Кидерлен-Вехтер надеялся вынудить французское правительство пойти на признание германских интересов в Марокко для того, чтобы иметь средство достигнуть выкупа Францией этих интересов ценой значительных территориальных уступок во французских центральноафриканских владениях. На все растущее в Германии желание колониальных приобретений определенно указывает следующее место донесения русского посла в Лондоне, графа Бенкендорфа, от 6/19 июля 1911 года. В нём посол передает заявление, сделанное германским послом в Лондоне, графом Вольф-Меттернихом, сэру Артуру Никольсону, занимавшему пост помощника статс-секретаря по иностранным делам, такого содержания: «Между 1866 и 1870 годами Германия сделалась великой державой, но побежденная ею Франция и Англия поделили между собою мир в то время, как Германия получила одни крохи. Теперь настала для Германии минута предъявить свои законные требования».
Агадирский инцидент создал чрезвычайно обостренное положение между Францией и Германией и грозил одно время вовлечь европейские великие державы во всеобщую войну. Русская дипломатия использовала наступившее после потсдамского свидания заметное улучшение своих отношений с Германией, чтобы воздействовать умеряющим образом на берлинские настроения. Этой же цели способствовали заявления английских министров в Палате Общин о невозможности для Англии оставаться безучастной зрительницей упрочения Германии на Африканском побережье Атлантического океана, где её появление могло бы угрожать морским сообщениям Англии с Южной Африкой. После этого вмешательства держав Тройственного согласия дипломатические переговоры между французским и германским правительством пошли более ускоренным ходом и привели в октябре 1911 года к заключению между ними соглашения, по которому Германия признала особые права Франции в Марокко, которая, в свою очередь, уступила ей часть своих владений в Центральной Африке. Хотя эта сделка, как это обыкновенно бывает, подверглась критике как во Франции, так и в Германии, она тем не менее являлась, по обстоятельствам времени, лучшим исходом из затянувшегося спора, который принимал порой характер серьёзной международной опасности. В сущности обе стороны не имели основания быть недовольными состоявшимся соглашением и, может быть, Франция даже более Германии, так как, устанавливая свой протекторат над Марокко, она дополняла чрезвычайно ценным приобретением свои северо-африканские владения и уступала взамен того противнику, хотя и довольно обширную, область, из которой она до тех пор извлекала весьма мало пользы.
Марокканское соглашение 1911 года спасало самолюбие германской дипломатии, но не может быть названо её успехом. Заслуга Кидерлен-Вехтера состоит в том, что, убедившись, что симпатии Европы на стороне Франции, он отказался натянуть струну до разрыва и тем отсрочил на три года катастрофу, вызванную после его смерти преступным легкомыслием Бетмана-Гольвега и его дипломатических сотрудников.
Темой моих разговоров с президентом Фальером и г-ми Кальо и де Сельвом по прибытии моём в Париж служило прежде всего благополучное окончание марокканского кризиса, дававшее Франции и всей Европе возможность облегченно вздохнуть на некоторое время. Французское правительство признавало ценную помощь, оказанную ей Россией в Берлине, и выражало
Я уже упоминал о том, что моё стремление достигнуть удовлетворительных отношений между Россией и Германией во время потсдамского свидания государей навлекло на меня во Франции и в Англии подозрение в германофильстве. Мое первое официальное посещение Парижа дало мне желанный повод рассеять в умах наших союзников это ошибочное представление, и я надеюсь, что после вполне откровенных разговоров с французскими министрами мне удалось твёрдо установить в их глазах моё истинное политическое мировоззрение. Главным аргументом при этом мне служило высказанное им моё убеждение в необходимости для России, как в её собственных интересах, так и в интересах всей Европы, достигнуть возможно удовлетворительных отношений с Германией и таким способом содействовать укреплению европейского мира. Помимо этого поддержание старой дружбы между русским и прусским царствующими домами давало нам возможность проявлять наше умиротворяющее влияние на германское правительство к выгоде самой Франции, что нами и было неоднократно с успехом выполнено в критические моменты франко-германских дипломатических столкновений за период времени, начавшийся с 1875 года и вплоть до агадирского эпизода.
Председатель совета министров г-н Кальо произвел на меня впечатление человека, одаренного в самой высокой степени теми особенными свойствами ума, которые составляют как бы монополию французского народа. В стране, где даровитость и блестящее остроумие не являются уделом отдельных лиц, а настолько широко распространены во всех слоях народа, что перестают казаться счастливым исключением и становятся почти общим правилом, теряя при этом в значительной степени свою прелесть, глава французского правительства казался в этом отношении чем-то вроде исключительного явления. Приходится жалеть, что благодаря некоторым присущим ему недостаткам его политическая карьера оборвалась при печальных обстоятельствах в такую пору жизни, когда менее выдающиеся люди только начинают закладывать её основание, и что редкие его дарования не дали родине его всего того, что она была вправе от него ожидать.
После трёхдневного пребывания в Париже я выехал в Петроград с остановкой с утра до вечера в Берлине, откуда нашим послом мне были переданы приглашения от германского канцлера и г-на Кидерлена-Вехтера.
Г-н Бетман-Гольвег и его помощник чрезвычайно интересовались впечатлениями, которые я вывез из моего пребывания во Франции и из свиданий с её руководящими деятелями. В Берлине я нашёл смешанное настроение под влиянием, с одной стороны, удовольствия по поводу окончания продолжительных и трудных переговоров с французским правительством по марокканскому вопросу, не раз угрожавших прерваться и этим открыть дверь опасным международным осложнениям в неудобную для Германии минуту, и с другой – опасений, что Германия была вовлечена в невыгодную для себя сделку, из которой она выходила с более кажущимся, чем реальным успехом.
Насколько подобное настроение было действительным, я мог убедиться из разговора с одним из молодых сотрудников канцлера, которому затем привелось сыграть довольно видную роль в германской дипломатии, сказавшим мне после обеда в канцлерском дворце, что октябрьское соглашение обогатило Германию огромным количеством квадратных миль тропических болот, взамен признания исключительных прав Франции над такой ценной страной, как Марокко. Эта нота неудовольствия звучала и в свободных органах германской печати, и, как говорил мне наш посол, во многих общественных кругах германской столицы.
Как канцлер, так и статс-секретарь по иностранным делам настойчиво справлялись у меня, не замечал ли я в Париже после окончания марокканских переговоров новой вспышки шовинизма и не видел ли я там обострения жажды отместки по отношению к Германии. Я ответил им, что если бы такие чувства существовали во Франции, на что у меня не было решительно никаких указаний, то они не проявились бы в разговорах со мной французских государственных людей, знающих, насколько у нас отрицательно относятся к подобным проявлениям. Помимо этого я мог, по совести, уверить канцлера в том, что соглашение с Германией, несмотря на дорогую цену, которую Франции пришлось заплатить за него, в общественном мнении страны не вызвало никакого обострения шовинизма, а тем более желания отместки. Вместе с тем я счёл долгом прибавить, что если в Берлине под шовинизмом подразумевают продолжение болезненно-чуткого отношения к отторжению от Франции Эльзаса и Лотарингии, то это чувство ещё живо во всех слоях народа, и на исчезновение его в скором времени не было основания рассчитывать. Франция, сказал я, ничего не забыла, и требовать от неё забвения старой обиды было бы неразумно, но тем не менее я вполне уверен в том, что она никогда не сойдет с пути мирной политики, на который она стала и который один спас её от политического одиночества в Европе и дал ей возможность найти в России союзницу, а в Англии надежного друга.
Не знаю, успокоили ли мои откровенные разъяснения подозрительность германского канцлера и его помощника, но во всяком случае они благодарили меня за них и обещали довести их до сведения императора, находившегося, по обыкновению, вне Берлина.
Глава III Некоторые политические свидания императора Николая II на русской территории в 1912 году. Оценка взаимоотношений между Россией и Австро-Германским союзом
В 1912 году у императора Николая II было несколько политических свиданий на русской территории. Первым из посетителей был император Вильгельм, прибывший в Балтийский порт на своей яхте «Гогенцоллерн». Туда вышли к нему навстречу на яхте «Штандарт» Государь с императрицей и детьми. Встреча носила морской характер, так как на берегу не происходило в честь гостя никаких торжеств, за исключением смотра Выборгского пехотного полка, шефом которого состоял Вильгельм II.