Воспоминания

Сухотина-Толстая Татьяна Львовна

В такие дни и голоса людей, и лай собак, и пенье птиц, и журчанье воды громче, оживленнее и звонче раздаются в весеннем воздухе.

Мы с Ильей отличались тем, что в нас всегда было много той жизненной силы, которую англичане называют animal spirits {звериной живостью (англ.)} и которая иногда так нами овладевала, что мы совершенно пьянели и теряли власть над собой.

Так было и в этот весенний день. Мы не слушались Ханны и носились, как выпущенные на волю жеребята, куда попало, не разбирая, где сухо, где мокро.

Наконец, мы попали на Ясенку. Это не то ручей, не то речка, которая

протекает под нашим парком и которая летом почти совсем пересыхает. Теперь Ясенка вздулась, как настоящий поток, унося в своих грязных желтых волнах большие глыбы льда и снега.

Мы с Ильей побежали в Ясенки по мокрому снегу, под которым насыщенная водой земля хлюпала и щелкала от наших шагов. Подбежав к руслу реки, мы минутку подумали, а потом, ни слова не говоря, шагнули прямо в воду. Хотя на мне, так же как и на моих братьях, надеты были высокие смазные болотные сапоги, но тем не менее вода их залила. Ни капельки не смутившись, мы с Ильей пошли по руслу реки против ее течения.

До сих пор помню чувство наслаждения, которое я тогда испытала. Идя по руслу ручья, я часто оступалась в яму или водомоину. И тогда вода доходила почти до лица. Перегнувшись вперед, я шла против течения, чувствуя, как сильно вода толкала меня.

Встречавшиеся льдины ударялись мне в грудь, но я не чувствовала ни боли, ни усталости и шла вперед, как победительница.

Вылезая из воды, я почувствовала, как тяжела и холодна на мне моя одежда. Вода в сапогах хлюпала и при каждом шаге выливалась из голенищ.

Страшно и стыдно было показаться Ханне и родителям после такого преступления. Но удовольствие мое было так велико, что не находила в себе раскаяния от того, что я ослушалась своей любимой воспитательницы.

Мы не простудились и терпеливо вынесли наложенное нам за наше дурное поведение наказание. Три дня нам запрещено было ходить гулять. Мы сидели дома, но с наслаждением вспоминали свою прогулку.

XVIII

Зимой 1870/71 года папа весь с головой ушел в изучение греческого языка. С утра до ночи он читал и переводил классиков.

Как всегда, он много говорил о своем увлечении, и мы постоянно слышали его восхищение перед греческим языком.

Когда приезжал кто-нибудь из друзей папа, он заставлял себя экзаменовать в переводе греческого и на греческий язык.

Помню его нагнутую над книгой фигуру, напряженно-внимательное лицо и поднятые брови, когда он не мог сразу вспомнить какого-нибудь слова.

В декабре 1870 года он пишет Фету, что он с утра до ночи учится по-гречески. "Я ничего не пишу, а только учусь".

Но Фет не верил в то, что папа может один одолеть такой трудный язык, и говорил своим друзьям, что обещает отдать свою кожу на пергамент для диплома греческого языка Толстому, если он выучится ему.

"…Ваша кожа, отдаваемая на пергамент для моего диплома греческого, – находится в опасности, – пишет он Фету. – Невероятно и ни на что не похоже, но я прочел Ксенофонта и теперь a livre ouvert {с листа (фр).} читаю его… Как я счастлив, что на меня бог наслал эту дурь. Во-первых, я наслаждаюсь, во-вторых, убедился,

что из всего истинно прекрасного и простого прекрасного, что произвело слово человеческое, я до сих пор ничего не знал, как и все (исключая профессоров, которые, хоть и знают, не понимают), в-третьих, тому, что я не пишу и писать дребедени многословной вроде Войны я больше никогда не стану… Ради бога, объясните мне, почему никто не знает басен Эзопа, ни даже прелестного Ксенофонта, не говорю уже о Платоне, Гомере, которые мне предстоят"53.

"Дурь" эта обошлась отцу очень дорого. Он надорвал свои силы напряженными занятиями и захворал какой-то неопределенной болезнью54. Мама Очень беспокоилась и посылала его к докторам в Москву.

Папа подчинился и поехал к своему хорошему знакомому, знаменитому в то время доктору Захарьину. 9 июня 1871 года он пишет Фету:

"Не писал Вам давно и не был у Вас оттого, что был и есть болен, сам не знаю чем, но похоже что-то на дурное или хорошее – смотря по тому, как называть конец.

Упадок сил, и ничего не нужно и не хочется, кроме спокойствия, которого нет…"55 Захарьин принял горячее участие в состоянии отца и посоветовал ему уехать в Самарские степи, пожить там несколько недель вполне праздно, пить кумыс и отдыхать.

Папа взял с собой своего деверя – дядю Степу Берса и уехал в степи.

Летом 1871 года Тургенев писал Фету о папа:

"…Я очень боюсь за него: недаром у него два брата умерли чахоткой, – и я очень рад, что он едет на кумыс, в действительность и пользу которого я верю. Л.

Толстой, эта единственная надежда нашей осиротевшей литературы, не может и не должен так же скоро исчезнуть с лица земли, как его предшественники: Пушкин, Лермонтов и Гоголь. И дался же ему вдруг греческий язык"56.

Папа пробыл в степях шесть недель. С каждой неделей здоровье его все улучшалось.

Товарищи его по литературе очень были озабочены его состоянием, и Фет постоянно сообщает о нем Тургеневу.

"Спасибо за сообщенные известия, – пишет Тургенев Фету 6 августа 1871 года. – Я очень рад, что Толстому лучше и что он греческий язык так одолел – это делает ему великую честь и приносит ему великую пользу"57.

В следующем письме он пишет: "Меня порадовали известия, сообщенные Вами о Толстом. Я очень рад, что его здоровье исправилось и что он работает58. Что бы он ни делал, будет хорошо…"59 Для нас, детей, это лето началось очень грустно. Папа не было. Мама скучала и беспокоилась о папа. Ханна стала прихварывать, ее состояние тревожило и огорчало моих родителей.

Мама писала о ней отцу в Самару. Он отвечал:

"Многих бы я привез сюда. Тебя, Сережу, Ганну. Как меня мучает ее болезнь.

Избави бог, как она разболится…"60 У нас в то время для помощи мама жила моя бабушка Л. А. Берс, моя крестная мать, которая учила нас и часто, вместо Ханны, гуляла с нами.

Мама была целый день занята всеми нами и особенно маленькой слабенькой Машей.

Она пишет папа, что к своей маленькой Маше стала особенно болезненно привязываться. "Я теперь, – пишет она, – без особенно грустного чувства не могу слышать ее жалкого крика и видеть ее болезненную фигурку. Все вожусь с ней и так хочется ее получше выходить"61.