Воспоминания
Шрифт:
Как-то раз, когда я около него дежурила, он позвал меня и сказал: "Многое падает на Соню. Мы плохо распорядились".
От волнения у меня перехватило дыхание. Я хотела, чтобы он повторил сказанное, чтобы убедиться, что я правильно поняла, о чем идет речь. "Что ты сказал, папа?
Какая со… сода?.." И он повторил: "На Соню, на Соню многое падает"190.
Я спросила: "Хочешь ты видеть ее, хочешь видеть Соню?" Но он уже потерял сознание. Я не получила ответа – ни знака согласия, ни знака отрицания. Я не посмела повторить вопрос, мне казалось, что, повторив, я могу загасить еле мерцающий огонек.
Поведение матери трудно было понять. То она заявляла,
Один раз я сидела у изголовья отца и держала его руку, эту руку, которую так любила и которую не могла видеть без волнения, помня, сколько она, послушная его духу, передала человечеству. Он дремал с закрытыми глазами. И вдруг я слышу его голос: "И вот конец, и… ничего". Я вижу, как он бледнеет, слышу, как дыхание его становится все прерывистее. Я говорю себе, что это, наверное, конец, и чувствую, как от страха у меня шевелятся волосы на голове и кровь застывает в жилах. Встать же и позвать кого-нибудь не могу – он держит мою руку и при малейшей попытке высвободить удерживает ее.
Наконец кто-то входит, и я посылаю за врачом. Ему делают укол камфары, и краски снова появляются на его лице, дыхание понемногу выравнивается.
Вдруг он энергично поднимается, садится и ясным, сильным голосом говорит: "Только одно советую вам помнить: есть много людей на свете, кроме Льва Толстого, а вы все смотрите на одного Льва".
Последние слова он произносит тише и падает на подушку. 6 ноября, накануне смерти, он позвал: "Сережа!" – и когда тот подошел, он тихим голосом с большим усилием сказал:
"Сережа! Я люблю истину… Очень… люблю истину". Это были его последние слова.
Будучи еще совсем молодым человеком, он гордо объявил, что его герой, которого он любит всеми силами своей души, это – Истина191. И до того дня, когда он слабеющим голосом сказал своему старшему сыну, своему "истинному другу", что он любил Истину, он никогда не изменял этой Истине. "Узнаете Истину, и Истина сделает вас свободными". Он это знал и служил Истине до смерти.
В 10 часов вечера того же дня Сергей пришел к нам в вагон и сказал, что дело плохо. Мы не знали, следует ли предупредить мать. Каждый высказал свое мнение, и мы решили сперва удостовериться, каково состояние отца, и в зависимости от обстоятельств звать или не звать ее. Но не успели мы с Сергеем дойти до домика, где лежал отец, как заметили, что мать идет за нами. Мы вошли. Отец был без сознания. Доктора сказали, что это конец. Мать подошла, села в его изголовье, наклонясь над ним, стала шептать ему нежные слова, прощаться с ним, просить простить ей все, в чем была перед ним виновата. Несколько глубоких вздохов были ей единственным ответом.
Так в уединенном уголке Рязанской губернии, в домике начальника станции, оказавшего ему приют, умер мой отец 192. Я сознательно говорю: мой отец, так как я писала только как дочь. Великий писатель Толстой принадлежит мне не более, чем всем другим. Что до меня, то я просто хотела рассказать об этих двух дорогих мне людях, об их любви, об их страданиях и радостях, одним словом, об их жизни – то, что я считаю скромной правдой.
Мать
За последние годы она успокоилась. То, о чем мечтал для нее муж, частично исполнилось; с ней произошло превращение, за которое он готов был пожертвовать своей славой. Теперь ей стали менее чужды мировоззрения нашего отца. Она стала вегетарианкой. Она была добра к окружающим. Но она сохранила одну слабость: ее страшила мысль, что о ней будут писать и говорить, когда ее не станет, она боялась за свою репутацию. Вот почему она не пропускала случая оправдаться в своих словах и поступках. Она ничем не пренебрегала, лишь бы защитить себя, желая заранее отклонить удары, которые, она знала, будут нанесены ей впоследствии. И она знала – кем193. В последний период жизни она часто говорила о своем покойном маленьком сыне и о своем муже. Она сказала мне однажды, что постоянно думает о нашем отце, и добавила: "Я плохо жила с ним, и это меня мучает…" Такова в основном жизнь этих двух людей, столь же связанных взаимной любовью, сколь и разобщенных в своих стремлениях. Бесконечно близкие друг другу и в то же время бесконечно далекие. Еще один пример извечной борьбы между величием духа, и властью плоти.
И кто возьмет на себя смелость указать виновного? Разве может дух отказаться от защиты своей свободы?
И разве можно вменить в вину плоти, если она борется за свое существование?
Можно ли обвинять мою мать в том, что она не была в состоянии следовать за мужем на его высоты? Это было больше ее несчастьем, нежели виной. И это несчастье ее сломило.
А отец, разве он был виноват, что хотел спасти в себе то "нечто", следы которого он в себе порою ощущал, и спасти это ценой своей жизни?
Зарницы памяти
Введение
Одна из парижских газет задала читателям вопрос: по каким признакам можно узнать приближение старости? Кто-то ответил: "Старость приходит тогда, когда оживают воспоминания".
С некоторых пор я очень живо ощущаю этот феномен. В часы одиночества я вижу, как внезапно передо мной вырисовываются эпизоды моей прошлой жизни. Возникают картины, кажется, я слышу голоса…
Чаще всего эти воспоминания связаны с моим отцом, так как в моей жизни он был самым дорогим и светлым. Часто я не могу связать явление ни с предыдущими, ни с последующими событиями. Более того, не могу даже установить его приблизительную дату. Но мне это не мешает. Я вижу все, как будто это было вчера.
Я запечатлеваю эти зарницы памяти по мере их возникновения.
Пасьянс Это произошло в последние годы жизни отца, когда он писал свой последний большой роман "Воскресение".
Раз я вошла в его кабинет и увидела, как он раскладывал на столе карты. Часто, желая отдохнуть или поразмыслить о написанном, отец прибегал к пасьянсу, но, раскладывая карты, все же думал о своем. Он загадывал: если пасьянс выйдет, он сделает так, а если нет, – поступит иначе.
Зная эту его привычку, я спросила его: