Воспоминания
Шрифт:
– Второго, – смутившись, сказал отец.
Вернувшись домой, отец рассказал, как он спасовал перед жандармом. Он смеялся над собой и не мог простить себе этой слабости. Он презирал себя за нее.
Было видно, как беспокоит его это небольшое происшествие. Он не раз рассказывал об этом другим.
Я же думаю, что не из-за слабости отец позволил жандарму взять билет второго, а не третьего класса. Просто он не мог обмануть его ожидания. Сознательно отец никогда не хотел причинить кому-либо неприятность. Он знал, что если он возьмет билет третьего класса, он огорчит
Но отец всегда был готов обвинять себя во всех возможных и воображаемых грехах.
Его словечки Когда моему отцу было восемьдесят лет и его спрашивали: "Как вы себя чувствуете?" – он отвечал, если ощущал слабость и апатию:
– Сегодня чувствую себя так, как будто мне восемьдесят лет.
Об эгоцентричном, влюбленном в себя человеке он говорил:
– У этого человека огромное преимущество: у него нет соперника…
Если он просил чего-либо, что ему могли не дать, он говорил:
– Я пошутил… Мне совсем этого не хочется…
Когда ему хотелось что-либо сделать, а он опасался, что не сможет это выполнить, или желал получить то, что трудно давалось, он говорил:
– Когда я вырасту большой, то я это сделаю.
Или:
– Когда я вырасту большой, то получу то, что пожелаю.
Я люблю все, что имею В первые годы женитьбы отца его посетил в Ясной Поляне русский писатель граф Соллогуб. Он увидел, что Толстой доволен, вполне удовлетворен своей судьбой.
– Какой вы счастливый человек, – сказал ему Соллогуб, – вы имеете все, что любите.
– Нет, – отвечал отец, – я не все имею, что люблю, но я люблю все, что имею.
Велосипед Отец любил все виды спорта. В конце прошлого века, когда первые велосипеды вошли в моду, он приобрел велосипед и зимой катался на нем в большом московском манеже.
– Со мной происходит смешное явление, – рассказывал он. – Стоит мне представить себе препятствие, как я ощущаю неодолимое к нему влечение и в конце концов на него наталкиваюсь. Это особенно относится к толстой даме, которая, как и я, учится ездить на велосипеде. У нее шляпа с перьями, и стоит мне взглянуть, как они колышутся, я чувствую, – мой велосипед неотвратимо направляется к ней.
Дама издает пронзительные крики и пытается от меня удрать, но – тщетно. Если я не успеваю соскочить с велосипеда, я неизбежно на нее налетаю и опрокидываю ее.
Со мной это случалось уже несколько раз. Теперь я стараюсь посещать манеж в часы, когда, я надеюсь, ее там нет. И я спрашиваю себя, – замечает он, – неизбежен ли этот закон, по которому то, чего мы особенно желаем избежать, более всего притягивает нас?
"Женофобия" Отец был невысокого мнения о женщинах. Часто он выражал свое презрение к ним насмешкой, но бывало, пытаясь убедить своего собеседника, он говорил об этом и серьезно. В домашнем кругу мы называли такие беседы "женофобией".
Случалось,
– Мы немножко "женофобили", – говорил он, улыбаясь.
Иногда отец высказывал свое настоящее мнение о женщинах. Он считал, что женщина, живущая по законам морали и религии, имеет полное право на уважение. Женщина обладает драгоценными качествами, не присущими мужчине, и она неправильно поступает, желая сравняться с ним в правах, которых она лишена.
Если женщина пытается своими чарами соблазнить мужчину, наряжаясь для этого в непристойные одежды; если она полагает, что главная связь мужчины и женщины – в наслаждении, и избегает материнства для сохранения своей красоты, то такая женщина – существо презренное и опасна для общества.
– Когда я встречаю такого рода женщину, – говорил он, – мне хочется крикнуть:
"Воры! Помогите!" – и призвать полицию.
Однажды я слышала, как отец говорил с человеком, защищавшим права женщины, считавшим, что она и мужчина обладают одинаковыми возможностями и способностями.
– Нет, – возражал он, – и даже если допустить, что женщина и мужчина равны в своих способностях, я должен указать, что у нее есть свойство, которого нет у нас.
– Какое?
– А вот какое: рожать детей…
Когда отец работал над своим трактатом об искусстве, я часто переписывала рукопись.
Однажды он попросил страницу из моего дневника, чтобы вставить ее в свою книгу.
Поясняя этот отрывок, он написал, что цитирует слова друга, разбирающегося в искусстве. Я его спросила:
– Понимаю, почему ты меня не назвал, но почему ты написал ami ("друга"), а не amie ("подруги")?
– Видишь ли, – отец был немного смущен, – чтобы читатель проникся большим уважением к высказанному мнению.
Когда он понял женщину Когда мой отец писал роман "Семейное счастие", он еще не был женат.
– Мне казалось тогда, – сказал он мне однажды, – что я понимаю женщину до глубины ее души. Но когда я женился, то увидел, что я совсем ее не знаю. И только благодаря своей жене я научился ее понимать. А теперь, – продолжал он, гладя мои волосы, – с тех пор, как мои взрослые дочери доверяют мне свои тайны и раскрывают свою душу, я сознаю, что ни до женитьбы, ни позднее я ничего не знал о женщине и только теперь начинаю ее понимать.
Кто работает, а кто поет Однажды вечером в Ясной Поляне говорили о распределении труда. Отец в это время писал книгу "Так что же нам делать?". Толстой страстно протестовал против эксплуатации рабочих привилегированными классами. Он доказывал в ней несправедливость того, что стыдливо называют "распределением труда".
– Ручной труд, – говорил он, – всегда необходим, а вот большая часть научного и артистического труда, которым мы занимаемся, служит только узкому кругу людей, составляющих привилегированный класс. Этот труд почти всегда бесполезен для рабочих и крестьян, в то время как без их работы мы не смогли бы существовать и производить этот эрзац науки и искусств, которыми мы так гордимся…