Воспоминания
Шрифт:
пышных волос, на лбу челкой подрезанных, и, подняв к матери, поправлявшей дрова, глаза, светлее, чем голубые, гортанным голоском говорила:
– Мама, идемте в детскую! Посмотрите, как спит Кусака!..
Я не помню, с каких лет Аля стала звать мать – Мариной.
В детской на трех окнах спущены занавески, и почти во
всю ширь – серый с рыжим узором листьев ковер, ковер из маминой гостиной в Трехпрудном. Мамин книжный, орехового дерева шкаф торжественно стоит в левом углу. Он оказался слишком высок, чтобы на него поместить Амазонку.
– Марина, это твоя детская сохранилась?
– Чудом! Второе детство… Алечка, скоро спать пора. Няня где?
– Еще чуточку!.. Няня молоко в кухне греет…
Мы в Марининой комнате. Аля ластится к матери. Напротив дверки, чуть вправо, над спартанским ложем -пружинный твердый матрац. На дощатой раме, крыт рыжим рядном, висит портрет Сережи, почти в натуральную величину.
– О, Магда закончила (я, отойдя, чтобы лучше охватить взглядом), хорошо… чудная кисть ее! И очень похож.
Сережа смотрел на нас, лежа в шезлонге, и была во взгляде его тишина.
– Марина, все твои мечты о твоем доме исполнены? Какая удивительная люстра, синяя!
– И за грош отдали – в ней по синеве трещина. Но правда – волшебная вещь?
– Секретер точно для этого угла был создан!
– Да, вещи сами идут в руки, когда их ищешь, – оживляясь от моей похвалы, отвечала Марина. – Лисы чучело видела?
– Как кошка свернулась, раковиной?
– Да, так спят…
– Мама, Кусака! – кричала, вырываясь от няни, Аля, отбиваясь от няниных рук, ей не давая, переваливая в руки матери дымчатого серого кота.
– Ася, это не кот, это чудо какое-то… Он все понимает.
Марина целовала в голову Кусаку, выгибавшего шею, как лебедь. Закрывая за дочкой дверь, обещая прийти на ночь проститься.
– А шарманку до сих пор не нашла… Можно подумать, что я идиотка? Война идет, а я шарманку ищу… Но это же душа нашего детства, с ними уже не ходят по улицам, пусть играет Але в этом углу!
– И Амазонка твоя будет слушать, наклонив к ней голову.
– Ах, Ася! – сказала, вдруг вся меняясь, встрепенувшись в свою тоску, Марина. – Я дописала вчера стихи Пете.
Она перебирала бумаги на девическом своем, трехпрудном, ей подаренном папой письменном столе, большом, мужском, нетемного дерева, с темно-красным сукном.
– Слушай. Начало ты уже наизусть знаешь. Вчера я докончила:
…Пусть листья осыпались, смыты и стерты На траурных лентах слова.
И если для целого мира вы мертвы,
Я тоже мертва.
Я вижу, я чувствую, вижу вас всюду -Что листья от ваших венков!
Я вас не забыла и вас не забуду Во веки веков!
Она передохнула. И угасая:
Таких обещаний я знаю бесцельность,
Я знаю тщету.
Письмо в бесконечность. – Письмо в беспредельность, Письмо в пустоту.
ГЛАВА 3.
А я живу на новой квартире – на Верхней Прудовой, 6, вбок, влево от входа в Зоологический сад, если встать лицом к Большой Пресне. Особнячок, три комнаты.
Москва полна ран и могил, никому не зримых среди садов, скверов.
Новое ждало меня в Москве и поглотило – в рассказе Марины: ее встреча с Петей Эфрон, старшим братом Сережи. Их короткая, нежная дружба – и его смерть… Маринина рана сочилась. Она говорила мне только о нем. Рассказы смешивались со стихами ему, их цикл рос. Она рассказывала мне
каждое его слово, ей или при ней сказанное, передавая каждую интонацию, и я слушала, замерев, ее боль, все росшую от часа встречи (зачем так поздно!) до часа утраты, до лицезрения посмертной маски, торжествовавшей над жизнью в полуулыбке легших в покое черт – глаз, сомкнувшихся и сдавшихся смерти губ. Он был так похож на Сережу! Могильный холм, в который врезался – прощаньем? – ее лоб, был тоже еще он… И он цвел, в стихах, растя и грозя не умереть вовсе, заполняя ее существо.
Любя Сережу и Бориса, мы не могли не любить их, так на них походивших, братьев, как Нилендер не мог не любить нас двух… Была ли эта любовь изменой? Кому?
Марина рассказывала о том, как она шла к Пете в первый раз, волнуясь и не зная, какой он, и как его увидала, и о чем они говорили, и как трудно ей было – обедать! у них. О разящей прелести его лица и телодвижений смертельно больного, борющегося, пробовавшего шутить, быть братски-галантным, не показывать, как ему тяжело…
Говорила о женщине, фривольной и бессердечной, бывшей его жене, его бросившей. Об их маленькой дочке, умершей ранней весной (ее-то, крошечную, катал в бедной колясочке трииадцатилетний младший брат Сережи Котик в свою последнюю зиму).
Все это ей было так дорого, что только мне она могла сказать все это, мне – и в стихах, в вечность… О том, как за несколько часов до его смерти она, от него не отходившая, подошла к окну (или вышла на балкон?).
– Ася, в небе стояло огромное облако, и в нем была голова Пети. Его профиль. Как он лежал. Это было не сходство, а тождество, и я стояла и не могла отвести глаз. И некому было показать, чтобы тоже увидел, – я стояла и смотрела одна. Меня трясло. Облако – таяло, не плыло… Я вошла назад к нему, в комнату…
Так она говорила, как в тихом бреду, и нельзя было ее отвести от боли ее никакой радостью.
Я благодарна ей, что она мне подарила себя в этом. До Пети она никогда не делала этого, все таила в себе – об умерших (Наде Иловайской, лейтенанте Шмидте, Анне Ивановне Изачик, и не счесть их числа…).
После ее отъезда в 1922 году из Москвы маска Пети много лет жила в верхнем ящике бабушкиного комода вместе Марина целовала в голову Кусаку, выгибавшего шею, как лебедь. Закрывая за дочкой дверь, обещая прийти на ночь проститься.