Воспоминания
Шрифт:
Мы вступили на зеленую от пронизанных солнцем орешниковых ветвей тропинку, по правому боку долины.
Была вдруг нежность меж нас и простота. (Так бывает от тоски, что скоро расстанутся.)
Толя шел слева, большой, взрослый, по русой бородке его – по чужому, вдруг ставшему близким, лицу бежали круглые пятна солнца, серебряные в зеленом сумраке веток.
Через канаву у поворота тропинки лежало упавшее дерево. Я остановилась. И смеясь и серьезно:
– Перейдите по стволу на ту сторону! (Тоном приказа -и просьбы.)
Я ждала улыбки, остроумной реплики, лукавого спора,
От Марины часто шли письма. Она училась в Alliance Francaise1.
1 Летние курсы, где проходили французскую лнтературу.
Вскоре Марина прислала мне свои новые стихи отрывок из них: ^
В ПАРИЖЕ
Дома до звезд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Все та же тайная тоска.
Шумны вечерние бульвары,
Последний луч зари угас,
Везде, везде все пары, пары,
Дрожанье губ и дерзость глаз.
Я здесь одна. К стволу каштана
Прильнуть так сладко голове!
А в сердце плачет стих Ростана,
Как там, в покинутой Москве…
Уже скоро три года с маминой смерти!.. Скоро ехать с папой на Ваганьково кладбище. Затем – в Куркино, именье Захарьиных, – пригласили. Жаль уезжать.
Ветер наклоняет веточки бузины над черной гранитной плитой; в земляной четырехугольник у ее подножья только что посадили лиловые и желтые анютины глазки.
Стоим, папа и я. Год назад с нами была Марина.
Сзади могил дедушки и бабушки под той же оградой -пустое место, откупленнное для себя Тетей.
Молчим, папа и я. Лицо папы опущено, смотрит на черный камень,, задумался. В летнем небе сияющие облака плывут медленно – меж вершин деревьев.
Почему я не чувствую маму – именно тут? В доме Трехпрудного, по «большой дороге», на тропинке «к пенькам», везде. Здесь – напрягаю волю, воображение, чтобы ее ощутить, – голова и сердце пусты. Только папу жаль и стыдно своей бесчувственности.
– Пойдем, голубка… – говорит папа, и я, оглядываясь на анютины глазки, мамой любимые, схожу за папой на тропинку, идем прочь.
ГЛАВА 8. ДВЕ ЛИДЫ. МОИ РЕБЯТА
Еще одна полоса позади, мама!
У меня новые маленькие деревенские подруги. Две Лиды -Шпагина и Зябкина. Лида Шпагина, десятилетняя, избалованная, из мещанской семьи, шепчет мне все нехорошее о той Лиде. Лида Зябкина – одна из одиннадцати детей дьячка, выросла среди братьев в бедной семье, сорванец, работница, скачет верхом, командует младшими, она прокалена солцем, худа. К Лиде Шпагиной питает презрение.
У Лиды Шпагиной брат Шурка, «горе» семьи, первый озорник по Тарусе, способный паренек лет тринадцати. «Он у нас отпетый!» – говорит, как старшая, Лида.
Я не помню, как начали к нам приходить крепко со мной сдружившиеся сыновья рыбаков: Мишка Дубец и Гарька Устинов.
Меня им дразнит Андрей, знающий его прозвище. Все они приходят к нашей горе, версты полторы по холмам, и располагаются «на бугорке» под березами, там, где дорога песчаная начинает подыматься к нам. Сюда схожу я, и мы идем куда-нибудь по лугу, к тем же далеким соснам, иногда едем на лодке (я приношу сверху весла), жжем костры, поем: «Варяг», «Трансвааль», «Коробушку», «Из-за острова на стрежень», «Есть на Волге утес» и песню о Ермаке – «Ревела буря, дождь шумел». Хором – их мальчишеские голоса, басок Мишки Дубца и наши, девочкины. Андрей не находит нужным вмешиваться. Он знает, что от этих мальчиков мне обиды не будет. Мишка – невысок, но крепок, попробуй кто-нибудь затронуть меня! Гарька тонкий, стройный, с очень узким смуглым лицом. Глаза – темно-золотые угли. Он очень застенчив.
Шелестели длинные ветви плакучих берез, где-то кричал, далеко на лугу, коростель. Зеркальная река отражала угасанье заката. Дубец строгал мне можжевеловую палочку, Гарька сидел, обняв руками колени, глядя на закат. Пудель рассказывал страшный рассказ не хуже «Бежина луга», которого не читал!..
Ясный вечер, первые звезды. Сидим у реки, под березами, решаем, идти ли по лугу, жечь костер, не поздно ли, не ждет ли меня Евгения Николаевна – закрыть на ночь дверь, – она и Татьяна, горбатая повариха, и горничная рано ложатся. Андрей с ружьем за плечом уже прошел домой. Опять
коростель кричит… И снова лодка движется против течения-; к Велегову. Вечер.
Песни и звезды. Дубец смотрит, что-то тихо говорит 1 Гарьке. Слышу:
– Трое их, четверо… Шурка Шпагин! Не с добром они…
– Миша, не надо, не задевай их! – говорю я.
– Вы, Ася, не знаете их, – отвечает уклончиво Дубец; его некрасивое удалое лицо – сумрачно. Гарька отвернулся к реке.
Лида Зябкина спит, головой на моих коленях. Лодка приближаетя; в очки вижу несколько голов. Все тихо. Лодка-напротив нас. Вдруг раздается с нее, по реке, звонко, голос насмешливый, дерзкий. И хохот. Я не поняла слов. Но как удивилась: как будто Барон с цепи, пес Добротворских, сорвались с бугра Мишка Дубец и Гарька, нагибаются -горстью камни – и, изогнувшись всем телом, ловко, как в Музее папином, метатели диска, швыряют они их, мечут в лодку! Молча, вместо ответа! А я кричу на них, возмущенная, бегу, хочу вырвать у них камни…
– Перестаньте же, убить можете!.. Ч т о с вами?
– А им так и надо… – обертывает ко мне пылающее лицо Гаря.
– Пусть мурло свое держат в другой раз! – кричит Мишка Дубец, и град камней летит через воду – недолет, перелет…
– Попало! – Разом, как по команде, оба бросают камни: с лодки крик, она поворачивает… И на мое сердитое: «Что вы сделали? За что их?» – в два голоса:
– Вы ведь не знаете, Ася, что они кричали! Да вам и не надо знать… В другой раз не полезут…
Мне давно говорили о братьях Успенских с Воскресенской горы – Шуре и Сереже, чья мать, Надежда Даниловна, с симпатией обо мне отзывалась и иначе не именовала меня, как «атаман».