Воссоединение
Шрифт:
Лейтенант закурил еще сигару и вышел распорядиться насчет бивака, а также ближе познакомиться с новичками; я был около Тинти - он медленно отходил, почти без мук. Итак, Луиса нет в живых, козленок - пальчики оближешь, этой ночью нас станет девять или десять, и боеприпасов хватит, чтобы продолжать борьбу. Эдакие вот новости. То было своего рода хладнокровное безумие, которое, с одной стороны, находило подкрепление, однако лишь для того, чтобы одним махом стереть всякое будущее, стереть разумное основание этого безрассудства, завершившегося вестью о смерти Луиса и привкусом жареного козленка во рту. Во мраке пещеры, медленно покуривая сигару, я ощутил, что не могу сию минуту позволить себе роскошь принять как должное смерть Луиса; я мог только оперировать этой вестью как фактом, неотъемлемым от плана боевых операций, ибо если и Пабло убит, то волей Луиса командующим стану я, и это было известно и Лейтенанту, и всем товарищам, так что мне ничего не останется, как принять командование и привести отряд в горы и продолжать драться, как будто ничего не случилось. Я закрыл глаза, и мое давешнее видение повторилось - на миг мне померещилось, будто Луис расстался со своим лицом и протягивает его мне, а я обеими руками отталкиваю его, защищая свое, и говорю: "Нет, Луис, пожалуйста, не надо", а когда я открыл глаза, Лейтенант уже вернулся и смотрел на тяжело дышавшего Тинти, и я услыхал от Лейтенанта, что к нам только
Потом - словно черный провал в памяти; кровь ушла из Тинти, а Тинти ушел от нас, горцы предложили его похоронить, а я остался в пещере, отдыхая, хотя тут нестерпимо воняло блевотиной и холодным потом; и забавно - я стал неотвязно думать о моем лучшем друге в те давние времена, еще до цезуры в моей жизни, которая оторвала меня от родины и швырнула за тысячу километров к Луису, к этой высадке на острове, к этой пещере. Приняв во внимание разницу во времени, я представил себе, как в эту минуту, в среду, мой друг входит в свой врачебный кабинет, вешает шляпу на вешалку, бегло просматривает почту. Это не была галлюцинация - я просто вспоминал те годы, что мы прожили так близко друг от друга, разделяя вкусы в политике, женщинах и книгах, ежедневно встречаясь в больнице; каждый его жест, каждую гримасу я знал наизусть, и это были не только его жесты, его гримасы - они заключали в себе весь мой тогдашний мир: меня самого, мою жену, моего отца, пламенные передовицы моей газеты, мой полуденный кофе с дежурными коллегами и мое чтение, мои фильмы и мои идеалы. Я спросил себя, что обо всем этом подумал бы мой друг - о Луисе или обо мне, и на лице его как будто проступил ответ (да, но вот это уже лихорадка, надо принять хинин), на сытом, самодовольном лице, именно таком, какое приличествует опытному хирургу, уверенно держащему в руке скальпель, на лице, загрунтованном - как холст - отличной жизнью и превосходными книжными изданиями. Даже рот не надо открывать, чтобы сказать мне: "Я думаю, что твоя революция - просто..." В этом не было абсолютно никакой надобности, так и следует, эти люди не могли принять перемену, которая обнаруживала подлинную цену их дешевого милосердия в часы больничного приема, их регламентированной филантропии в складчину, их добродушия среди своих, их показного антирасизма в салонах, пока кто-нибудь не соберется замуж за мулата... их католицизма при ежегодных солидных дивидендах и пышных праздниках на украшенных флагами площадях, их "розовой" литературы, их любви к фольклору в дорогих нумерованных изданиях и к мате из серебряной виролы, их собраний коленопреклоненных чинуш, их идиотского и неизбежного загнивания (хинину бы, хинину, и опять эта астма!). Бедный друг, мне так было его жаль - как остолоп защищает ложные ценности, которым придет конец на его веку или, в лучшем случае, на веку его детей: защищает феодальное право собственности и неограниченного богатства, когда у самого лишь врачебный кабинет да добротно обставленный дом; защищает церковь, когда буржуазный католицизм жены вынуждает его искать утешения в объятиях любовниц; защищает мнимую свободу личности, когда полиция оцепляет университеты, цензура душит печать, - и защищает все это из страха, из ужаса перед переменой, из скептицизма и недоверия - единственных живых божеств в его несчастной, пропащей стране! Вот о чем я думал, когда вбежал Лейтенант и крикнул, что Луис жив - жив, черт бы его подрал, - что только что с ним установлена связь: он пришел в высокогорный район с пятьюдесятью гуахиро, они в низине захватили у попавшего в окружение батальона прорву оружия, и мы обнимались как ошалелые и говорили слова, за которые потом бывает стыдно до бешенства, но ведь и это, и жареный козленок, и продвижение вперед было единственным, что имело смысл и значение и становилось все важней, пока мы, не смея глядеть в глаза друг другу, прикуривали сигары от одной головешки, уставившись в нее и утирая слезы, которые - в соответствии с общеизвестными его слезоточивыми свойствами - выжимал из нас дым.
Осталось рассказать немного - на рассвете один из наших горцев отвел Лейтенанта и Роберто туда, где был Пабло еще с тремя товарищами, и Лейтенант вскарабкался к Пабло, упиравшемуся оземь ладонями - ноги у него были изранены на болоте. Нас стало уже двенадцать, я вспоминаю, как Пабло обнял меня - поспешно и стремительно, как он всегда это делал, и сказал, не вынимая сигареты изо рта: "Если Луис жив, мы еще можем победить", а я на совесть забинтовал ему ноги - парни потешались над ним, дескать, он надел новехонькие белые туфли, ох и задаст ему брат головомойку за эту роскошь не ко времени! "Пусть себе ругается, - отшучивался Пабло, яростно куря, - чтобы бранить, надо жить, товарищ, а ты ведь слышал, он жив-живехонек, мы как раз к нему лезем, и ты на славу забинтовал мне ноги..." Но радость была недолгой - как только взошло солнце, на нас и сверху и снизу обрушился град свинца, пуля отхватила мне пол-уха, а попади она на два сантиметра ближе, ты, сынок, если только читаешь это, так бы и не узнал, в какой переделке побывал твой старик... С кровью, болью и ужасом мир предстал перед мной, как в стереоскопе: каждый предмет и каждый образ - четко и выпукло, в цвете, который обозначал мою жажду жизни, а так все было нипочем - потуже завязать платок и лезть себе дальше в гору; но позади меня полегли два горца и ординарец Пабло - с лицом, развороченным осколком снаряда. В такие минуты случаются комические вещи, которые запоминаешь на всю жизнь: один толстяк тоже из группы Пабло, кажется, - в разгар сражения хотел спрятаться за тростинкой, да-да, встал боком и опустился на колени; а в особенности памятен мне тот трус, что завопил: "Надо сдаваться!", и голос, крикнувший меж двух очередей из "томпсона", голос Лейтенанта - бычий рев, перекрывший пальбу: "Здесь никто не сдается, так тебя и так!", пока самый младший из горцев, до сих пор такой молчаливый и застенчивый, не сообщил мне, что в ста метрах от нас, чуть левей и чуть повыше, есть тропа, и я крикнул это Лейтенанту и стал целиться вместе с горцами, а они шли следом и стреляли как дьяволы, принимая огневое крещение и так наслаждаясь им, что любо-дорого было глядеть, и наконец мы собрались у подножия сейбы, откуда брала начало тропинка, и мальчик горец стал карабкаться вверх, а мы за ним, астма не давала мне идти, и на шее крови было больше, чем из зарезанного поросенка, но зато была уверенность, что и в этот день мы уйдем от пули, и не знаю почему, но ясно было как аксиома, что в эту самую ночь мы воссоединимся с Луисом.
Поди пойми, как оставляешь в дураках преследователей - мало-помалу огонь редеет, слышны привычные ругательства и - "трусы, только бахвалятся, а в бой не идут", и вдруг - тишина, деревья снова живые и дружелюбные, неровности почвы, раненые, которых надо выхаживать, фляжка воды с чуточкой рома переходит из уст в уста, вздохи, иногда стон, и отдых, и сигара, идти вперед, карабкаться
Когда стемнело, тропинка стала круче, и карабкаться было просто невозможно, но наше самолюбие утешалось тем, что Луис выбрал такое место для встречи - туда и лань не взобралась бы. "Как в церкви будем, - говорил рядом со мной Пабло, - у нас даже орган есть", и весело поглядывал на меня, а я, задыхаясь, напевал нечто вроде пассакалии, которая нравилась только ему одному. Я смутно вспоминаю эти часы; стемнело, когда мы добрались до последнего часового и промаршировали один за другим, называя пароль за себя и за горцев, и наконец вышли на поляну среди деревьев, где Луис стоял, прислонившись к дереву, - разумеется, в своей фуражке с немыслимо длинным козырьком и с сигарой во рту. Один Бог знает, чего мне стоило остаться позади, пропустить Пабло, чтобы он помчался обнять брата, а потом я выждал, чтобы и Лейтенант и остальные тоже стиснули его в объятиях, а после опустил наземь аптечку и "спрингфилд", и засунул руки в карманы, и впился в него взглядом, зная, что он сейчас повторит свою обычную шутку.
– Как дела, гаучо, - сказал Луис.
– Идут, барбудо, - парировал я, и мы зашлись от хохота, и он прижался челюстью к моему лицу, от чего рана невыносимо заныла, но эту боль я счастлив был бы терпеть до конца своих дней.
– Так ты все-таки пришел, че.
Разумеется, "че" он произносил не так, как надо.
– А ты думал?
– ответил я, подражая его косноязычию. И мы снова схватились за животы, как последние дураки, а все другие хохотали невесть отчего. К нам прибыли новости и вода, мы окружили Луиса и только тогда заметили, как он похудел и как лихорадочно блестят у него глаза за этими дерьмовыми стеклами.
Ниже нас по склону снова завязался бой, но мы в данный момент были вне досягаемости. Можно было заняться ранеными, искупаться в источнике, спать прежде всего спать, даже Пабло завалился, он, который так хотел поговорить со своим братом. Но так как астма - моя любовница - научила меня славно проводить ночки, я остался близ Луиса, все так же стоявшего, опершись на ствол дерева; мы курили и любовались узором листьев на бледном небе и не торопясь рассказывали друг другу все, что случилось с нами после высадки, но главное - мы говорили о будущем, которое начнется в тот день, когда можно будет перейти от винтовки в кабинет с телефоном на столе, из гор - в город, и я вспомнил об охотничьем роге и чуть не сказал Луису, что я думал в ту ночь - только чтобы посмешить его. Но, подумав, я ничего ему не рассказал, а лишь чувствовал, что мы входим в адажио квартета, в непрочную полноту немногих часов, в непрочную, но вместе с тем дарующую уверенность незабываемый знак. Сколько охотничьих рогов еще наготове, сколько из нас еще сложат свои бренные останки, как Роке, как Тинти, как Перуанец. Но достаточно было взглянуть на крону дерева, чтобы ощутить, что воля снова упорядочивает хаос, навязывает ему краски адажио, которое когда-нибудь перейдет в финальное аллегро, уступит место действительности, достойной этого имени... И пока Луис вводил меня в курс международных событий, сообщал, что происходит в столице и в провинциях, я видел, как листья и ветки мало-помалу сгибаются, уступая моему желанию, становятся моей мелодией, мелодией Луиса, а он продолжал говорить, не подозревая о том, что происходит в моем воображении, а потом в центр рисунка вписалась звезда маленькая, но такая голубая-голубая, и, хотя в астрономии я профан и не смог бы сказать точно, звезда это или планета, я был уверен, что это не Марс и не Меркурий - она так ослепительно блестела в центре адажио, в центре слов Луиса, что никто не мог бы спутать ее с Марсом или Меркурием.
Примечания
Созданная в 1964 году, новелла Кортасара "Воссоединение" повествует об одном из эпизодов Кубинской революции - высадке 2 декабря 1956 года с яхты "Гранма" отряда повстанцев во главе с Фиделем Кастро на южное побережье Кубы. Эта высадка стала новым этапом в ходе революции, который завершился победой два года спустя - 1 января 1959 года.
Хулио Кортасар неоднократно бывал на Кубе и неоднократно писал о ней. Подобно многим современным писателям Латинской Америки (среди них - лауреаты Нобелевской премии Неруда и Гарсиа Маркес), Кортасар приветствовал победу сторонников Фиделя в их борьбе с диктатурой Батисты. Он верил, что Кубинская революция открывает в истории Латинской Америке новую страницу: создание общества, в котором не будет эксплуатации человека человеком, - и воспринимал события на Кубе как нечто имеющее к нему непосредственное отношение. Вот цитата из открытого письма Кортасара кубинскому поэту Роберто Фернандесу Ретамару (май 1967 года): "Победа Кубинской революции, первые годы революционного правительства означали для меня уже не только удовлетворение в чисто историко-политическом плане; внезапно я испытал другое чувство. Я понял - вот достойное человека дело... Не вдаваясь в рассуждения, не анализируя, я вдруг испытал потрясающее чувство, поняв, что переворот в моем восприятии совпадает с моим возвратом к Латинской Америке, что эта социалистическая революция, ход которой мне удалось увидеть вблизи, была именно латиноамериканской... Я уже подошел к той точке, где сходились и сливались моя убежденность в социалистическом будущем общества и мое личное эмоциональное возвращение к Латинской Америке, из которой я, не оглядываясь, уехал много лет назад".
...рассказ Джека Лондона...
– Вероятно, речь идет о рассказе "Дом Мапуи" (сборник "Сказки южных морей").
Че Гевара Эрнесто (1928 - 1967) - латиноамериканский революционер, один из руководителей Кубинской революции. Родился в Аргентине. По профессии врач. С Фиделем Кастро познакомился в 1955 г. в Мексике; принял участие в экспедиции "Гранмы". В 1959 - 1961 гг.
– президент национального банка Кубы, в 1961 - 1965 - министр промышленности. В апреле 1965 г. покинул Кубу; пытался организовать повстанческое движение в Боливии, погиб в бою. Личность Че Гевары, которого Кортасар называл хронопом, привлекала внимание писателя на протяжении многих лет; главные причины этому, видимо, таковы: Эрнесто Че Гевара был аргентинцем и литературно одаренным человеком. По мотивам его книги "Эпизоды революционной войны" и написан Кортасаром рассказ "Воссоединение".
Луис - Фидель Кастро (р. 1926).
...меня донимала астма...
– У прототипа кортасаровского рассказа, Че Гевары, была астма в тяжелой форме.
Кабо Крус - мыс на юго-западной оконечности Кубы, в провинции Орьенте (на побережье этой провинции и высадился отряд Фиделя).
Мангровые заросли (мангровы) - невысокие тропические леса, растущие в приливно-отливной полосе низменных морских побережий.
Павиан - здесь: Рубен Фульхенсио Батиста-и-Сальдивар (1901-1973), президент Кубы в 1940-1944 и в 1954-1958 гг. Свергнут 1 января 1959 года в результате победы Кубинской революции; умер в эмиграции.