Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан
Шрифт:
Тем временем к нашей группе подошел седовласый, хорошо одетый господин европейского вида. Я не обратил внимания на его приветствие, тем более что оно относилось только к Дальке. Дальке пробормотал, что это его родственник.
Мое внимание привлекло другое лицо. Среди множества людей, сновавших между отделениями таможни, среди чемоданов и ящиков появилась пожилая женщина, явно местная, а не приезжая. На ней было серое платье. Она не стояла на одном месте в ожидании багажа. Она появлялась то здесь, то там, как летучая мышь, цепляющаяся за каждый выступ. Стоило мне окинуть взглядом огромный зал таможни, глаза мои сами собой натыкались на эту женщину, где бы она ни находилась. Что-то в ней
Я продолжал следить, чтобы наш ящик закрыли как следует, потому что доктор Дальке занимался теперь исключительно своим родственником. Но стоило мне поднять глаза, как я видел эту женщину в сером. Она кружила среди приезжих, между группами монахов, в толпе причудливо одетых каменщиков и крестьян. Я заметил, что она описывает все более тесные круги вокруг нас. Сомнений не было, она искала меня.
Вместо того чтобы просто подойти, она издали подала мне знак, что хочет поговорить со мной. Я сразу вспомнил, откуда я ее знаю. Это была Эмма, немецкая служанка, работавшая у тети Эльфриды после того, как выгнали Одилию.
Когда она наконец приблизилась настолько, что могла услышать, я окликнул ее:
«Это вы, Эмма? Вы хотите мне что-то сказать?»
Она ответила скромно и решительно:
«Да, господин Эрнесто, мне необходимо поговорить с вами».
«Но нам надо сейчас же ехать в Сан-Паулу, на большую выставку», — сказал я.
«Тогда я разыщу вас завтра там. Я должна поговорить с вами как можно скорей».
«Где Мария Луиза?» — вырвалось у меня.
Она мрачно ответила на ходу:
«Где ей быть? На небе у господа бога. Завтра я все вам расскажу».
Она исчезла так быстро, что вся наша встреча показалась мне неправдоподобной…
Лишь постепенно до меня дошло то, что она сказала. Нет, я не ощутил страшной боли. Мне казалось, я предчувствовал, что мне грозило. Отправляясь в путь, я уже ждал несчастья. Я думал, что, как только сойду на берег, произойдет непоправимое.
И вот оно произошло. Наступила полная пустота, как тогда, когда Элиза сообщила мне, что Мария Луиза не приедет. Нет, пожалуй, тогда еще оставалась надежда — вдруг что-нибудь изменится в будущем и мне удастся встретиться с ней, — попытка, от которой нельзя отказаться, пока жив любимый человек.
Кажется, я продолжал разговаривать с окружающими — с таможенниками, с переводчиком, с Дальке. Но напряженное желание услышать рассказ Эммы нарастало. Как только Эмма расскажет мне все, я снова увижу Марию Луизу. Смерть сделает ее менее мертвой для меня.
Мы освободились на таможне, и представитель выставки повез нас в ближайшую churrasqueria — харчевню, где подают жареное мясо. Меня глубоко поразил издавна мне привычный и неожиданный запах шипящего, подгорающего мяса. Я встал и подошел к огню, а потом, с усилием преодолевая мучительное оцепенение, вышел на улицу. Это было мне необходимо. Необходимо было вдохнуть аромат фруктов на ближайшем лотке. Я был оглушен, вместе с этим ароматом во мне поднялось все, что я забыл: как я вместе с девочкой из нашей школы в первый раз делал покупки на маленьком уличном базаре, как она готовила нам, мне и отцу, лакомство из авокадо. И все остановки на пути в Конгонью, и черные оборванные дети с надрезанными апельсинами. Вам это трудно понять. Я вдохнул все это и в первый раз понял: она больше никогда не сможет этого вдохнуть.
Я вернулся к нашему столу. Остальные уже кончили есть. Переводчик заказал фрукты, их поставили перед нами на большом блюде. Дальке неловко чистил манго. Моя ревность к плодам этой земли была так неразумна, что я готов был вырвать манго из его рук.
Ночью мы поехали в Сан-Паулу. Выставка была пестрым и шумным миром в мире непревзойденной пестроты и шума. Наша стеклянная
Мы с Дальке часто смеялись. Иногда подходили подростки, потрясенные тем, что девочки, с которыми они целуются, устроены внутри именно так. К сожалению, я мало внимания обращал на Дальке.
Под вечер в толпе мелькнуло угрюмое лицо Эммы. Она искоса взглянула на наш экспонат. Ей было безразлично, состоит ли женщина из плоти и крови или сделана из прозрачного стекла.
Она дождалась, пока потушили огни и посетители разошлись. Ей пришлось еще подождать, пока мы спрятали нашу женщину в ящик и передали ночным сторожам. Я пригласил Эмму поужинать. Но она уже поужинала у родственников. Следующей ночью она должна выехать домой, а этот день она себе освободила. Госпожа Альтмайер — это была тетя Эльфрида, Эмма всегда называла ее по фамилии — живет в другом конце города, с тех пор как отошла от дел. «Я работаю в отеле, — сказала Эмма. — По мне это лучше, чем служить у хозяйки. Нелегко мне было с вами. А теперь, когда я хочу, меня может заменить кузина».
Мне вспомнилось, как нам в свое время не понравилась эта Эмма. И тем не менее вскоре она стала незаменимой: мы посылали ее друг к другу с записками и поручениями.
Я выпил уже несколько рюмок, когда Эмма медленно и угрюмо начала: «Мой шеф всегда получает список приезжих. На прошлой неделе он позвал меня: „Посмотрите-ка, Эмма, может быть, вы знаете таких — Дальке и Трибель. Они прибудут на выставку в Сан-Паулу…“
Нет нужды, дорогой мой господин Эрнесто, рассказывать вам, что означал для Марии Луизы ваш отъезд. Одиночество — яд для Марии Луизы. Я, например, я всю жизнь одна. Я не привыкла к обществу.
Когда вы уехали, Мария Луиза не плакала и не звала вас, она буквально застыла, это длилось не часы, а дни. Ее тетка не знала, что делать, она дрожала за жизнь девушки и наконец позвала Элизу. Вы еще помните Элизу, ее подругу?
„У вас нет рояля, — сказала Элиза. — Пойдем к нам, и я сыграю тебе все, что мне нравится. Не валяй дурака. Поужинаешь с нами. Я пригласила друзей послушать музыку“.
С тех пор Мария часто ходила к своей подруге Элизе.
Среди гостей Элизы почти всегда бывал Родольфо, вы знаете, он молился на Марию Луизу. Но она и слышать о нем не хотела. Из-за вас. Он иногда до глубокой ночи стоял у наших дверей. Какие цветы он ей присылал и какие редкостные подарки! А она только смеялась. Из-за вас. Потом она стала часто уходить по вечерам к своей подруге.
Несмотря на это, она ужасно ждала ваших писем. И часто бегала на почту спросить, не затерялось ли письмо. Когда приходило письмо, написанное вашей рукой, она жадно, как изголодавшаяся, прочитывала все до последней буковки, даже адрес. А потом бросалась на кровать.
Однажды я спросила ее: „Что же будет? Вы поедете к нему или он вернется сюда?“ — и тут ее прорвало. Сначала тихо, потом все громче и, наконец, страшно возбужденно она призналась мне, именно мне, потому что больше у нее никого не было — Элиза для этого, видно, не годилась, тетка тоже, а Родольфо тем более, — к тому же ей нужно было выговориться по-немецки: „Кто знает, увидимся ли мы! Откуда ему взять столько денег, чтоб приехать ко мне или выслать их сюда, чтоб я приехала к нему? Все, что мы придумали, — ребячество. Но он все еще верит, что мы встретимся, и даже скоро. И я, когда читаю его письма, его исполненные удивительной верой письма, я сама начинаю верить, что наша встреча близка…“