Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Зегерс Анна

— Это сказал не я, а другой, — пробормотал сраженный внезапным малодушием Бредель.

— Ты на него, однако, чертовски похож, — возразил Ник и, замахнувшись, опустил кулак, словно гирю, на плечо Бределя. Тот едва устоял на ногах. А Ник, не двигаясь с места и только вновь и вновь приводя в движение свою длинную руку, ударил еще и еще раз. И Бредель рухнул наземь, все так же повторяя:

— Это сказал не я, а другой.

С приходом Ника в комнате водворилась тишина, она еще долго не прерывалась. Наконец трактирщик взобрался на стол и подкрутил фитиль в лампе. В комнате стало светлее, Бредель-младший лежал на полу, один удар пришелся ему в грудь, другой в висок, и оттуда сочилась кровь. Ник, чьи руки опять мирно сплелись друг с другом, подошел к поверженному Бределю и смерил его тем же непреклонным взглядом, каким до того взирал на стоящего. А потом снова прислонился к двери.

Среди голов, которые Бредель-младший неясно различал в полутьме, была и голова Гулля. Бредель не мог знать, что в темноте за его спиной сидит человек, так же настороженно,

как и он, ждущий некоего предстоящего ему, Бределю, чрезвычайного события. Но Гулль ждал этого не последние десять минут, а весь последний месяц. Больше ждать уже не хватало сил. Гулль видел, как в дверь ступил Бредель-младший. Ник следовал за ним, он сделал шаг вперед и замахнулся. Гулль знал: вот сейчас это произойдет, так оно и вышло, и он почувствовал облегчение. Неуемная радость охватила его.

Он поднялся и стал посреди комнаты под лампой. Он сказал:

— Беритесь за него!

Ник нехотя наклонился, точно получил приказ, но кто-то со стороны оттеснил его и подхватил Бределя-младшего за бедра, вдвоем они подняли его, взвалили на плечи и понесли к выходу. Остальные — их было человек десять — последовали за ними. Они прошли мимо домишек, где в этот час никого не было, здесь, на воле, еще не стемнело как следует и можно было различить столбы и конусы и крест на доме Нера. На повороте открылась им часть пирса, расцвеченного в шашечку фонарями, из тира доносились выстрелы.

Гулль следовал за Ником. С худых сутулых плеч Ника свисали ноги Бределя-младшего и болтались по его спине. Ноги в шнурованных штиблетах с каблуками, каблуки из какого-то незнакомого Гуллю материала. Все невольно прислушивались к тому, что творится на пирсе.

Ниже, на дороге, они повстречали Кеденнеков. Жену Кеденнек отослал домой, а сам к ним присоединился. Они вышли на Рыночную площадь. Остановились перед конторами, но в окнах было повсюду темно. Тогда они двинулись к гостинице, она была освещена сверху донизу, здесь собрались служащие, чиновники и купцы со всей Санкт-Барбары. Шествие с минуту помедлило у дверей, потом кто-то, не расположенный долго ждать, отворил дверь, и за ним потянулись еще двое-трое. Внутри кто-то крикнул: «Что случилось?» Ник не спеша спустил с плеч свою часть ноши. Вышел кто-то из служащих, но рыбаки потребовали, чтобы прислали кого-нибудь из пароходства. Тем временем Ник помог напарнику освободиться от ног Бределя-младшего. Он сказал:

— Этот нам ни к чему, пришлите другого!

(Впоследствии говорили, будто Ник смеялся, произнося это, на самом деле в голосе его звучало раздражение.)

Напарник Ника крикнул:

— Пришлите другого! Мы требуем три пятых улова и семь пфеннигов с килограмма!

Бределя-младшего внесли в дом. А потом заперли все двери на засовы и опустили жалюзи. Рыбаки кричали:

— Три пятых улова!

Сперва кричали вразнобой, но постепенно все больше в лад. Из всех голосов выделялся голос Кеденнека. Его должны были слышать и в самых укромных уголках гостиницы. Этот голос мощно и без малейшей натуги исходил из груди. Рыбаки просто диву давались, никто и не подозревал, какой у Кеденнека голос. Гулль все еще стоял позади Ника. Между тем так стемнело, что он уже не мог бы разглядеть каблуков Бределя-младшего, торчи они даже перед самым его носом. Он тоже кричал вместе со всеми. Двое парней, праздно шатавшихся по окраине ярмарки, услышали крики и поспешили на площадь. Толпа становилась все многолюднее. Ярмарка опустела. Через короткие равномерные промежутки возгласы рыбаков ударялись о стены запертого дома. Однако дом не отзывался. Голоса уже звучали хрипло и нестройно. Площадь почернела от кишащего народа, мужчин и женщин, кричащих вразнобой. Тут Гулль понял, что нужно что-то предпринять. Он испугался. Сейчас он предпочел бы остаться в толпе незамеченным. Он взобрался на спину Нику. В мгновение ока вокруг Ника, чью шею охватили ноги Гулля, собралась толпа. Гулль стал говорить. Он повторил то, что уже говорил на собрании: всем держаться друг друга, не выпускать из гавани ни одно судно. Люди слушали, затаив дыхание. Все они горели желанием услышать именно эти слова. Да и у Гулля не было другого желания, как снова и снова повторять все те же слова. Голос Гулля звучал не так раскатисто, как голос того же Кеденнека. Однако именно его голос волновал каждого, кто его слышал, рождая в сердцах нечто вроде надежды. И даже у Гулля звук собственного голоса пробудил надежду. Ему чудилось, будто он стоит внизу среди этого множества людей и с волнением взирает на человека, взгромоздившегося на плечи Ника, восторженно и уверенно взирает на него, не задумываясь над тем, к чему все это приведет.

В тот вечер Андреас сидел в комнате своих родичей под лампочкой, раскачивающейся из стороны в сторону на тоненькой проволоке, точно она свисала с потолка каюты. К концу зимы дядины ребятишки прихворнули. Что до младенца, то грудь фрау Кеденнек так одеревенела и иссохла, что было бы поистине чудом, если б он ухитрялся что-то высасывать из нее. Чудо так и не состоялось. Младенец, желтый и сморщенный, уже сейчас в своем беленьком чепчике обнаруживал ошеломляющее сходство со своей мамашей. Без малейшей причины, ибо он отнюдь не питал к ребенку особенно нежных чувств, Андреас вбил в голову, что должен во что бы то ни стало сохранить малютке жизнь. С первых же дней, когда время стало особенно неблагоприятное и овцы не давали молока, он придумывал самые неожиданные средства для поддержания его хрупкой жизни. Ребенок почти ежемесячно находился при смерти, и тогда Андреас удваивал старания, точно в отместку своим старшим родичам.

Нынче вечером жене Кеденнека загорелось побывать на ярмарке, и она приказала Андреасу остаться

дома: сегодня, мол, там не будет ничего особенного, настоящее гулянье начнется только завтра. Андреас, внутренне кипя, час за часом ждал ее возвращения. Ему было вдвойне стыдно и того, что ему могут что-то приказывать и что он не ослушался приказания. Андреасу как раз приглянулась девушка из Санкт-Бле, кругленькая, смуглая красотка, и он собирался за ней зайти, ему так хотелось иметь постоянную зазнобу. И нате вам: не смей никуда отлучаться! Это верно, что настоящее гулянье начнется завтра, но и сегодня на ярмарке предстоит немало завлекательного, и это уже навсегда для него утеряно, они украли у него этот вечер, на кой такому старичью ярмарка, это под стать лишь ему, молодому! Он ждал. Он услышал шаги, торопившиеся вниз. Должно быть, из трактира, с опозданием. Шаги заглохли. У Андреаса усилилось чувство одиночества, гнев его нарастал. Спустился вечер. Андреас понять не мог, что так задержало супругов, вот уж ненасытные утробы, в эти минуты он их ненавидел. Он выглянул в дверь, на пирсе было тихо, и только с рынка доносился незнакомый шум, он прислушался, стараясь понять его причину. Но тут его осенило: так вот что там происходит! Он был в полном отчаянии; итак, началось — и без него, хоть это ближе всех его касается! Он подумал о Гулле, без него там, конечно, не обошлось, но и Гулль не догадался послать за ним, Андреасом. Андреас вернулся в дом. Он ненавидел эту крышу, ненавидел этих спящих больных ребят, ни за какие пироги не надобно ему детей, которые держат тебя дома на привязи. Он снова вышел и наконец увидел на углу тень: жена Кеденнека. Они обменялись кивком, и он зашагал дальше.

Когда Андреас спустился вниз, все уже кончилось, все разошлись. Голодный и потерянный, стоял он на просторной белой площади. Темный дом гостиницы мигал сквозь щели спущенных жалюзи, подобно тому, кто лишь притворяется спящим. Андреаса потянуло к яркому свету, к шумному веселью. Он повернулся и побежал в гору. Наверху в трактире было опять полно народу. Звонкая перекличка голосов — и временами почти обессиленное молчание. Близилась ночь. Андреас уже на пороге забыл свои огорчения. Здесь было все, чего он жаждал, — немного света, товарищи. Он пристроился к ним и стал слушать. Завтра рыбаки потребуют аванс. А потом все сообща откажутся ступить на борт на прежних условиях. Сердце Андреаса переполняла детская искрящаяся радость, как если бы наступил долгожданный светлый праздник. Этот праздник должен был стать завершением всех его мечтаний. А пока надо как следует гульнуть. Андреас притих. Голова его так сильно кренилась вбок, что припала к плечу ближайшего соседа. Это был рыбак с «Вероники», тощий угрюмый малый. Но Андреасу сейчас и он пришелся по душе. Наконец Андреас встал из-за стола. Его обуревало желание с кем-нибудь схватиться, кому-нибудь задать трепку. Вечер он закончил в постели Мари. У подножия лестницы столкнулся он с незнакомым молодым парнем. Они крепко поспорили, а потом и подрались. Андреас без труда с ним справился. Он еще посмеялся над тем, что тот накануне такого дня вздумал стать ему поперек дороги. Мари хотела поскорей его услать, да не тут-то было.

Солнце уже светило вовсю, когда он прибежал на пирс. То, что он там увидел, было еще краше, чем он себе представлял. И бежалось ему необычайно легко, и в голове он чувствовал необычайную легкость, у Мари он немного приустал, в кармане у него, правда, были считанные гроши, но стоило ему нацелиться, как мельничное колесо затарахтело и принесло ему три бесплатных выстрела; легко и метко набрасывал он обручи на выставленные призы, выиграл забавную медную безделушку и подарил ее малышке, которой в этом году предстояло стать его любимой; она была смугла и кругла, как орешек, и пахла, как орешек, но сейчас ему было не до нее, быть может, потому, что тело его было пресыщено любовью. Все вокруг были так же возбуждены, как он. Они сновали туда-сюда, стреляли и играли, наморщив лоб. Говорили, что внизу, в Барбаре, бог весть что творится, люди мечутся между Себастьяном и Барбарой и ждут решения. Вот и сейчас с десяток рыбаков прошли перед гостиницей с возгласами: «Три пятых улова!» Андреас вдруг спохватился, что уже три дня не видел Кеденнека. Тут и он кинулся на площадь, народ там все прибывал. Андреас уже издали увидел Кеденнека, услышал его голос, он ни на секунду не усомнился, что это голос Кеденнека, и все же был крайне удивлен. Вечером огоньки на пирсе вновь закапали в воду. Андреас круглый год не видел иных огней, нежели лампочки, что свисают на длинной проволоке с потолка каюты, либо трактира, либо дядюшкиной комнаты. В каком-то блаженном смятении носился он туда-сюда, между тем как по его лицу и спине перепархивали красно-зеленые блики. Та радость, которую он все время ощущал в некоем определенном месте между ребер, начинала его угнетать.

На следующее утро рыбаки с «Вероники» сообщили капитану о своем решении не выходить в море. Такие же заявления поступили одновременно и от других команд. На «Урсуле» капитаном был Адриан Сикс. В его экипаже имелось трое-четверо парней примерно одного возраста, принадлежавших к числу самых недовольных; недовольство и озлобление не переводились на этом судне, точно семена угрюмости и скуки сам Адриан Сикс носил за воротником, неплотно прилегавшим к его чрезмерно длинной, нескладной шее. Весь экипаж заранее торжествовал, рассчитывая увидеть Адриана в этот день особенно хмурым и недовольным, но они просчитались. Адриан давно ждал этого заявления. Он спокойно и рассудительно ответил рыбакам, что передаст их заявление по инстанции; что же лично до него, то он готов совместно с командой обсудить все их к нему претензии. Рыбаков куда больше устроило бы расправиться со своим капитаном по-свойски, как это сделали рыбаки на «Мари Фарер». Но даже сегодня их капитан был пасмурен и скучен.