Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан
Шрифт:
Нам предстояло долгое путешествие через океан, это явно радовало моего молодого спутника, но раздражало меня. Я хотел как можно скорее вернуться к семье. Но билеты удалось достать только на этот рейс. Сюда я летел самолетом. С ремонтом — целью моей поездки в Риу-Гранди-ду-Сул — мы справились быстро. Сеньор Мендес, в прошлом году закупивший у нашей фирмы сельскохозяйственные машины, был потрясен нашей аккуратностью, когда я, согласно договору, появился на ранчо ровно через месяц после рекламации. Мои коллеги прекрасно знали, что я с женой и обеими девочками поехал в Татры. Не долго думая, они прервали мой только что начавшийся отпуск телеграммой, хотя лишь по их вине машины ждали отправки не под крышей, как полагалось,
Директор взывал к моей совести — взывал по телефону: ведь я недалеко от Праги и могу тотчас вылететь самолетом. Немедленно лететь в Бразилию — мой долг перед нашим государством: пусть там знают, как строго выполняет свои обязательства наша республика.
Все это, впрочем, не касалось молодого человека, который стоял сейчас рядом со мной. Он показался мне несколько странным. Как-то не принято делиться своими мыслями с первым встречным.
Он сказал:
— Всем этим людям здесь, на борту, и там, на берегу, всем им хочется еще что-то сказать друг другу. Посмотрите, как они машут на прощанье, как комкают мокрые от слез платки! А я, я горд тем, что на этом берегу нет никого, с кем мне надо было бы проститься. Все кончится в ту минуту, когда поднимут трап…
— А почему его до сих пор не подняли?
— Наверно, еще что-то подвезут. Видите кран? Вот он опять повернул стрелу и ставит на палубу корзины. Кок самолично принимает их. Не иначе он на ближайшем рынке скупил по дешевке что осталось. Папайя, гуаява, апельсины, бананы, ананасы, авокадо — плоды здешней земли.
— Надеюсь, у него припасены для нас и наши яблоки. На последнюю неделю — чтоб постепенно подготовиться к дому.
— Этого кока я знаю. Прошлый раз мне тоже пришлось плыть морем, я сопровождал очень хрупкий груз. Мы плыли на «Джозефе Конраде». И кок этот плавал тогда на нем. Прижимистый малый! Был, верно, раньше хозяином трактира где-нибудь на побережье Балтийского моря.
За разговором мы не заметили, как подняли трап. Лоцман вывел нас из гавани и провел среди больших и малых судов всех стран мира.
— Потом он отдаст нас на волю океана, — сказал молодой человек. Говорил он таким тоном, словно все, что он сообщал, было необыкновенно значительно, — и что бы с нами ни произошло тогда, ему уже будет безразлично. Он выведет из гавани другое судно, а потом еще одно и еще… — Молодой человек вдруг запнулся. — Позвольте представиться — Эрнст Трибель…
— Франц Хаммер, — ответил я, — инженер.
— А я врач. То есть недавно кончил…
Юнга ударил в гонг к обеду.
Наш пароход грузовой, он везет кофе в Польшу и в ГДР, поэтому на нем всего несколько пассажирских кают.
Мы быстро уселись на свои места. Пассажиры занимали два стола, за третьим сидели капитан, первый помощник и старший механик. За стояком я заметил маленький столик. Он предназначался для одной женщины, рослой монахини в теплом коричневом одеянии. По-видимому, она выговорила себе право есть в одиночестве. Пожилая тощая женщина в длинной юбке, сидевшая за одним столом со мной, была, очевидно, ее спутницей. Она то и дело вскакивала, проскальзывала за стояк и спрашивала, не пожелает ли чего монахиня. Мне было удобно наблюдать за тем, что она делала, мы сидели на противоположных концах стола. Рядом со мной поместился пассажир с рукой на перевязи. Это, впрочем, нисколько не портило ему хорошего настроения. Его хитрые светло-голубые глаза непрестанно перебегали с одного пассажира на другого. Скоро выяснилось, что он говорит по-польски и по-немецки, по-португальски и по-испански, по-французски и по-английски и черт его знает еще по-каковски. Он вдруг повернулся ко мне и представился: «Садовский». Потом без особых церемоний попросил положить ему на тарелку еду и нарезать мясо. Он вывихнул руку уже здесь, на борту, помогая кому-то из пассажиров поднять багаж. Второй помощник, выполнявший обязанности
— Надеюсь, к приезду у меня все уже пройдет, — сказал Садовский. — По профессии я техник. Меня ждет место в Гдыне. Десять лет я боролся с собой: не мог решить, возвращаться на родину или нет. Но хочется застать в живых мать… И вот в первую же минуту такая незадача… Обернитесь незаметно, — прибавил он немного погодя. Он не только говорил на всех возможных языках, но и на редкость быстро разбирался в обстоятельствах жизни своих спутников. — Сморщенная старуха, что сидит прямо за вами, за соседним столом, лет сорок прожила в Бразилии. Она приехала сюда с одной семьей из Польши. Провожая ее, все заливались слезами. Старуха нянчила маленьких детей в этой семье, теперь уже все переженились. И в благодарность хозяева надарили ей всякого барахла, которое им здесь не нужно: старые шерстяные вещи, обноски трех поколений. Верно, господа в Бразилии разбогатели. Старуху они убедили, что поношенные вещи понадобятся ей в нашей холодной Польше.
Я повернулся к соседнему столу и увидел старую женщину в голубой вязаной шапочке. Случайно взглянул и на Трибеля. Он кивнул: поговорим потом.
Садовский продолжал:
— Коричневая монахиня, кармелитка, провела в Бразилии всего около месяца. Вы с ней ехали из Баии? Она там жила в роскошном доме их ордена… Наверно, растратила уйму наших денег. — Он уже говорил «наших». — Целая стайка хорошеньких святош вилась вокруг нее с прощальными подарками — не монахини, нет, девочки, еще слишком юные, чтобы обручиться с земным или с небесным женихом.
Он замолчал, а потом заговорил по-польски со своей соседкой, белокурой девочкой с косами. Мать, тоже блондинка, сидела между дочерью и сыном. Я ревниво подумал: «Этот Садовский, конечно, уже знает, куда и зачем они едут. Он столько лет прожил здесь, в этой части света, а говорить на родном языке не разучился. Я бы тоже не разучился, — подумал я. — Родной язык не забывается».
Садовский тут же рассказал мне об этих людях. Отец работает в консульстве. В Рио дети ходят в бразильскую школу, а мать занимается с ними по программе польской школы. Ее чемодан набит польскими учебниками. Перед началом учебного года она везет детей домой, в Краков, сдавать экзамены. Когда вся семья вернется домой, они без труда смогут освоить любую профессию.
Я не мог этого не одобрить. Только упорство матери делает возможным такое двойное обучение. Садовский перевел. Женщина казалась несколько суровой. Но от моей похвалы ее лицо радостно прояснилось.
Принесли десерт: ананасы, приготовленные по местному обычаю. Мякоть плода вынимают, кожура образует чашу, ее ставят на тарелку и снова наполняют соком и мякотью, нарезанной кубиками.
Я подумал, что коку пришлось повозиться с этим блюдом. Поглядим, насколько хватит его терпения.
Скромная старая дева за нашим столом не притронулась к ананасу. Она сразу отнесла его коричневой монахине. Та обрадованно поблагодарила и сейчас же принялась за него. Супруги, сидевшие напротив меня, зашептались. Я понял, что и они собирались предложить монахине ананас, но теперь это было излишним. Оба стали жадно вычерпывать ложечками сок, а потом даже выскребать ананасовую чашу.
Садовский наклонился ко мне и шепотом сообщил, что этот маленький толстенький — знаменитый польский певец. Он был на гастролях в Бразилии, в Рио и Сан-Паулу. Садовский был на его концерте в Рио. Вся польская колония плакала. Он пел не современные песни, от которых сердце разрывается, а старинные, от которых душа тает, и еще недавно положенные на музыку стихи Норвида. Знаю ли я их?
— Нет. Никогда не слышал.
— Какая жалость! Даже я их знаю, хоть я всего-навсего электрик. Наш пароход носит его имя. Ну, а Джозефа Конрада — его-то вы знаете?